Внезапный приезд вновь назначенного управляющего стал для большинства селян событием эпохальным, а для одной фамилии — почитай апокалиптическим. Выбил он из колеи и поэта. Установлено, что «в эти дни ритм работы Пушкина нарушается»[199]; вдобавок его одолевает «хандра» (XV, 87–88). Однако скоро Александр Пушкин, отказавшись вникать в склочные подробности переходного периода, вернулся к любимым занятиям. (Чудно́, но факт: в его длинных болдинских письмах жене нет ни единого слова об отрешении Михайлы Калашникова от должности.) Лишь изредка он отвлекался от сочинительства и без вдохновения играл роль верховного арбитра в состязании двух наместников, старого и свежеиспечённого[200].
Иосиф Пеньковский официально вступил в должность 1 ноября 1833 года[201] и по-молодецки взялся за дело: устранил прежнего бурмистра; завёл новенькую памятную тетрадь; досматривал магазины; считал четверти и рубли с копейками; слал депеши и деньги в Петербург; изучал «шнуровые книги»[202] и изобличал упирающегося соперника в упущениях и корыстолюбии. Добавила масла в огонь и поданная «батюшке Александру Сергеивичу» жалоба болдинских крестьян, где было занумеровано 11 смертных грехов Михайлы Иванова (XV, 91–92). Пушкин принял всё это (и прочее) к сведению, выслушал вполслуха и патетические опровержения Калашникова, однако ничью сторону так и не взял и решительного вердикта не вынес. «Я не могу довериться ни Михайле, ни Пеньковскому, ибо знаю первого и не знаю второго», — объяснил он (позднее и по-французски) свою нейтральную позицию в письме П. А. Осиповой (XV, 179, 330). Поэт допускал, что ставленник Сергея Львовича, с виду бравый, может оказаться калифом на час.
Перечить отцу Пушкин не собирался. Но в своих владениях сын Сергея Львовича был вправе распоряжаться единолично. И, пораскинув умом, сверившись с сердцем, он склонился к соломонову решению: перевёл Михайлу Калашникова на «второе положение»[203] и назначил временным управляющим в принадлежащую ему, Александру Пушкину, часть деревни Кистенёво. «Пеньковский, — резюмировал П. Е. Щёголев, — должен был с ним считаться»[204]. При этом горемычный Михайла с домочадцами могли по-прежнему жительствовать в Болдине, в былом достоинстве, а окончательное определение их судьбы откладывалось на будущее.
Помещик, таким образом, de jure провозгласил в Болдине двоевластие, которое de facto являлось паллиативом, отдаляющим крах Калашниковых (но не имения).
«Разбитое корыто» пока было лишь грозной строкой пушкинского черновика.
9 ноября 1833 года поэт оставил унылое Болдино на попечение дуумвирата. Ольге всё-таки удалось попрощаться с Александром Пушкиным и заодно упросить его взять с собой Гаврилу. Чем это для enfant terrible[205] кончилось, уже рассказано.
Глава седьмая
ГОД ПЕЧАЛИ И ВЗДОХОВ
Слезами скорби платишь ты…
Эда
Вслед за поэтом в ноябре 1833 года покинули Болдино два других персонажа нашей повести. Павел Степанович Ключарёв, получив от разбогатевшей Ольги крохотное пособие, бросился искать счастья в Москве и застрял там[206]. Михайла же Иванов, пытаясь перезаложить кистенёвских крестьян Александра Пушкина, отправился сначала в Нижний Новгород, а оттуда также в Первопрестольную. «Управитель твой приехал, бумагу выправил, — сообщил П. В. Нащокин приятелю в конце месяца, — а денег опять не дадут…» (XV, 97). К концу второй декады декабря Калашников уже добрался до села, где застал жену Вассу в критическом положении. «Старуха моя <…> так худа толки что жива и ноги распухли до поясницы и всё вдоль идёт что Бог даст не знаем», — собственноручно писал Михайла 19 декабря 1833 года барину Александру Сергеевичу. В том же письме он передал Пушкину поклон от своей дочери (XV, 100).
Потом пришёл год 1834-й, который оказался для Калашниковых по-настоящему чёрным, годиной «печали и вздохов» (Ис., 51, 11).
«Титулярная советница из дворян» быстро нашла применение ассигнациям, полученным от Александра Пушкина. 9 января она, с некоторых пор остро нуждавшаяся в прислуге, приобрела за 400 рублей «крестьянскую жёнку вдову Стефаниду Мартынову с дочерью ея Анною Даниловою и с сыном незаконноприжитым Алексеем Козьминым». Купчую вместо Ольги подмахнул брат, Гаврила Калашников, возвратившийся (увы, на щите) из златоглавой столицы. В те же сроки Ольга Михайлова Ключарёва купила — и снова на своё имя — одноэтажный пятистенный домик в Лукоянове, на берегу речки Теши[207]. На мужа она окончательно махнула рукой.
А Вассе Калашниковой было уже не до благополучия дочери: после Рождества она вконец сдала и медленно уходила. В январе Михайла оповестил Пушкиных, что его Бавкида находится «на смертном одре» (XV, 104). Но ещё два месяца Ольгина мать маялась и отмучилась лишь в марте, во дни Великого поста. «…Моя старуха в сей жизни молила Бога и в вышней обители тоже будеть молить за вас, — писал Михайла Калашников Александру Пушкину, — мы лишились сего марта 11 числа; я, дочь и сын молили за ваше здравия Бога, естли бы вашей руки помощи не было то и нечем бы было и предать земли…» (XV, 118–119). Выходит, что и похороны усопшей были оплачены из пушкинских денег.
Вскоре после сороковин, в конце апреля или начале мая 1834 года, Ольга Ключарёва родила сына Николая[208]. Однако и третий её ребёнок умер в младенчестве: спустя три месяца, 3 августа, в метрической книге болдинской Успенской церкви была сделана запись о его смерти[209].
Сверх того, Ольга лишилась звания помещицы Горбатовского уезда. Вернувшийся несолоно хлебавши из Москвы Ключарев узнал, что Новинки утрачены, проданы с аукциона. После бурных семейных сцен Павел Степанович сбежал в Лукоянов, где поступил на какую-то неказистую службу[210].
Земля уходила у отца с дочерью из-под ног, но они крепились, надеялись сохранить свою власть в имении. И залётному дворянину Иосифу Пеньковскому дружина Калашниковых дала отчаянное сражение.
В многомесячной схватке противники не гнушались никакими средствами. К примеру, И. М. Пеньковский страдал болезнью глаз — и, ухватившись за это, Калашников стал уверять Александра Пушкина, будто «опекун ничего не видить» (XV, 104). Иосиф Матвеевич не остался в долгу и отписал Сергею Львовичу, что Михайла «проводит время приятное после потери своей жены»[211]. Размен подобными наветами не прекращался.
А Ольга Ключарёва не только присматривала за семейным хозяйством[212], но и в селе подвизалась, при случае подавая на людях голос. Скорее всего, она и направляла старого отца, возглавляла поход против И. М. Пеньковского. И тому порою приходилось туго: ведь Ольга Михайлова была второразрядной, но дворянкой, ровней Иосифу Матвеевичу, и, следственно, по-господски осадить или застращать нахрапистую молодицу он не мог.
Делать ставку на одни оговоры «бывших начальников»[213] И. М. Пеньковский не собирался: превозмогая недуг, управляющий повседневно трудился. «До описи Имения недопущу, постараюсь выплатить, какое небудет взыскание», — уверял он Сергея Львовича[214]. В другом письме Иосиф Матвеевич предстал ригористом: «Я очень давно знаю все притворства и хитрости Крестьян, вступив в Управление Вашего Имения, я взошёл подробно во все части и уже очень много по знакомился с Крестьянами болдинскими — точно есть многие любители Кабака, но Я строгие меры предпринял, другие уже закаились нетолько вино пить, даже и мимо кабака ходить»[215]. Появились у него и вроде бы разумные прожекты: «Болдинская земля непременно требует удобрения. Крестьяне некоторые старательны, возют позём[216] на пашьню, однако редкие, удругих просто валяется по дворам позём, или вывозют на улицу, дабы очистить двор — Селовая пашня тоже требует удобрения, очень хорошо былобы за вести скотской двор, без етаго невозможно удобрить земли…»[217]