До Москвы поэта сопровождал Сергей Александрович Соболевский, или «Калибан», короткий приятель. А в Нижнем Новгороде, куда Пушкин, по жаре, приехал 2 сентября 1833 года, к нему — в качестве камердинера — присоединился Гаврила Калашников, вытребованный из имения. Когда миновали Казань и Симбирск, барин уже жалел о своём поспешном распоряжении. «Вообрази себе, — возмущался он в письме супруге от 19 сентября из Оренбурга, — тон московского канцеляриста, глуп, говорлив, через день пьян, ест мои холодные, дорожные рябчики, пьёт мою мадеру, портит мои книги и по станциям называет меня то графом, то генералом. Бесит меня, да и только» (XV, 81)[178]. Дорожные проказы Гаврилы, вероятно, были замечены и нижегородскими губернскими властями^[179].

Завершив — и довольно удачно — «археографическую» программу поездки, поэт повернул назад и направился в Болдино. Вечером 1 октября, на Покров, он прибыл в имение родителей. «При сём уведомляю Вашу Милость, — доложил по горячим следам Михайла Калашников Сергею Львовичу Пушкину, — что Александр Сергеевич изволил приехать 1-го октября нечаянно»^[180].

А через несколько дней, 13-го числа, перебравшаяся из Петербурга в сельцо Михайловское Н. О. Пушкина поделилась новостью о приезде сына Александра в Болдино с О. С. Павлищевой. К этому сообщению Надежда Осиповна прибавила, что туда, в Нижегородскую губернию, они с мужем «только что отправили нового Управителя, дабы заместить Мишеля»^[181].

Субституция вступала в решающую стадию. Свергать с болдинского престола Михайлу Калашникова, которого Сергей Львович, уже не миндальничая, называл «негодяем»^[182], двинулся Иосиф Матвеевич Пеньковский. В кармане моложавого белорусского дворянина лежало «верющее письмо», позволявшее ему распоряжаться всеми делами^[183]…

«Вот уж неделю как я в Болдине, — отчитывался поэт перед madame Pouchkine 8 октября 1833 года, — привожу в порядок мои записки о Пут<ачёве>, а стихи пока ещё спят» (XV, 85).

В первые дни месяца он, полагаем, побывал на сельском кладбище^[184]; провёл деловые и нравоучительные беседы с Михайлой Калашниковым; свиделся и с его дочерью. Откладывать давно назревшую развязку, творить в напряжённом ожидании тягостного момента Пушкину не хотелось. Короткая аудиенция с привкусом мелодрамы прошла, скорее всего, вполне пристойно. Коллежская советница Ольга Ключарёва (намедни похоронившая второго ребёнка и снова бывшая в обременении) получила от коллежского советника Александра Пушкина — как говорится, за всё про всё — солидную пачку ассигнаций[185]. (Такую уйму денег Ольга Михайлова отродясь не видывала.) Взамен поэт, похоже, обязал её прекратить почтовые сношения[186]. Толковать с Ольгой о чём-либо ещё Пушкину было некогда: ведь сюда, в Болдино, он «уехал писать» — так, как три года назад, «роман за романом, поэму за поэмой» (XV, 81), — а не пустословить. На том они и раскланялись.

А вскоре на поэта, у которого камень с души свалился, «нашла дурь»; он «расписался» и в итоге за 40 дней сочинил «пропасть всякой всячины» (XV, 81, 87, 89)[187]. Очень плодотворными стали для него две-три недели октября — время ненастья, уходящей красы и спокойствия. В постели или за столом, после утреннего «кофея» (XV, 89), работа спорилась.

Тогда-то Пушкин и написал (или, что в данном случае несущественно, дописал) «Сказку о рыбаке и рыбке», свой третий по счёту опыт в фольклорном жанре. В конце черновой рукописи имеется авторская помета: «14 окт<ября> 1833 Болдино…» (III, 1089). Сказка была опубликована в 1835 году в майском номере петербургского журнала «Библиотека для чтения» и затем вошла в четвёртую часть «Стихотворений Александра Пушкина» (1835).

Публика читала и не подозревала, что эта небывальщина имеет отношение к частной жизни именитого сочинителя.

Среди русских народных сказок есть отдалённо напоминающие пушкинскую. Однако литературным источником «Сказки о рыбаке и рыбке» является, как установлено, иноземная «Сказка о рыбаке и его жене» («Vom Fischer und seiner Frau») — из сборника братьев Гримм «Детские и семейные сказки» («Kinder und Hausmärchen»), который был напечатан в 1812–1814 годах^[188]. Смеем надеяться, что пушкинское сочинение читателям памятно; поэтому нам надлежит вкратце познакомить их только со сказкой померанского происхождения^[189].

Начало её таково:

«Жили-были рыбак и его жена; они жили вместе в дрянной лачужке у самого моря. Рыбак ходил каждый день туда и удил рыбу. Так он однажды сидел за ужением и всё смотрел в блестящую воду, и он сидел да сидел.

Вдруг глубоко погрузилась в воду его удочка, и когда он стал её вытаскивать, то выволок большую камбалу. Тогда сказала ему камбала: „Слушай-ка, рыбак, прошу тебя, отпусти меня на волю, я не настоящая камбала, я заколдованный принц. Какая польза будет тебе умертвить меня? Я ведь тебе не по вкусу прийдуся: брось же меня лучше опять в воду, снова плавать“. — „Ну, — сказал человек, — тебе и не надо тратить столько слов; камбалу, умеющую говорить, я бы и без того, конечно, отпустил плавать“. С этими словами он отпустил её в блестящую воду опять, и пошла камбала на дно, оставив за собою длинную кровяную полосу. Рыбак же встал и пошёл к своей жене в лачужку.

„Муж, — сказала жена, — разве же ты ничего не поймал сегодня?“ — „Нет, — сказал муж, — я сегодня изловил камбалу, которая сказала мне, что она — заколдованный принц; я и отпустил её плавать“. — „Неужели ты себе у неё ничего не выпросил?“ — сказала жена. „Нет, — сказал муж, — да чего же мне у ней просить?“ — „Ах, — сказала жена, — да ведь противно жить всё здесь в этой лачужке, где столько вони и грязи: ты мог выпросить нам у неё маленький домик. Ступай-ка и позови её: скажи ей, что мы желали бы иметь маленькую хижину, и она наверно нам даст её“. — „Да с какой же стати мне к ней ворочаться“, — сказал муж. „Но ведь ты же её изловил, а потом опять отпустил её плавать; она наверно это сделает. Ступай же сейчас“. Не хотелось мужу идти, но и не хотелось перечить жене, и пошёл он к морю.

Когда он пришёл туда, море было совершенно зелёное и жёлтое, и совсем не такое блестящее, как раньше. И так он подошёл и сказал:

Тогда приплыла к нему камбала и сказала: „Ну что же ей нужно?“ — „Да вот, — сказал рыбак, — я ведь тебя поймал, а теперь жена моя говорит, будто я должен у тебя выпросить себе что-нибудь. Ей не хочется жить больше в лачужке, она желала бы иметь маленький домик“. — „Ну, ступай только, — сказала камбала, — она его уже имеет“.