– Ну когда же? Когда? – приставала она к дяде Нодару, стоило ему заикнуться о грядущем знакомстве.

– Следующим летом обязательно, Сашура. Ты, я и Эсма. Познакомимся, погуляем, повеселимся.

Не довелось. Они улетели без Сашуры, не дождавшись лета. Вернее, художница не дождалась. «Упала замертво у мольберта», – сказала мама, и Саша потом даже некоторое время боялась рисовать: а что, если она тоже вот так упадет и будет валяться никому не нужной у незаконченного рисунка, а потом кто-то будничным голосом произнесет: «Упала замертво»?

Дядя Нодар вернулся с двумя картинами и опущенными плечами. Картины повесили в гостиной, плечи старались не замечать. Саша садилась на диван, рассматривала картины и думала о том, что когда-нибудь, когда его плечи расправятся, она сможет задать свой вопрос про руки. Ведь должен же дядя Нодар помнить руки своей матери. Вот у ее мамы руки теплые, мягкие, чуть шершавые лишь в одном месте – под безымянными пальцами, а сами пальцы длинные, прямые, с аккуратными закругленными, алого цвета ноготками, чуть выступающими за границы подушечек. Она все ждала, когда представится случай. И вроде бы уже и плечи расправились, и улыбка заиграла, и глаза снова засветились задором, но на картины дядя Нодар по-прежнему не смотрел и о маме не вспоминал. А у бассейна в далекой стране неожиданно заговорил. Она так удивилась, что от неожиданности позабыла все мучившие ее вопросы. Зыркнула быстро на папу, увидела его лицо, минуту назад хранившее выражение решительного упрямства и непременного желания выиграть спор, а теперь светившееся смесью облегчения и радости. И Саша тоже мгновенно обрадовалась, засветилась, засмеялась даже и бросилась обнимать их обоих, папу и Нодара, услышав, как отец произнес:

– Впечатление так впечатление. Поедем, стало быть, впечатляться.

И они поехали. И ездили еще не один раз. Теперь дома Саша до хрипоты спорила с братом, кого из них папа возьмет с собой. Возможности такие выпадали не часто, но, если выпадали, Саша очень старалась не упустить своего:

– Тебе зачем лететь? Ты просто на небо снова посмотреть хочешь, а мне в Китай надо, – важно заявляла она.

– Надо не надо, а очередь моя. Я и полечу.

– Вов, ну полетишь потом. Понимаешь, в Китае особая техника вышивания картин. Там такие фабрики, больше нигде таких нет, и папа обещал, что мы туда съездим.

– Как это он тебе обещал, если моя очередь?

– Ну… он вообще обещал.

– Вот и поедешь в другой раз.

– Нет, сейчас!

– Нет, после!

– Нет, я полечу!

– Нет, я!

– Я!

– Ах, так? Получи! – В Сашу летело первое, что попадалось брату под руку. Она не оставалась в долгу, хватала Вовку за руки, щипала, старалась укусить, поцарапать, отомстить. И вот уже оба злые, красные, взмыленные стояли по углам и мрачно слушали нотации матери:

– Если это не прекратится, никто никуда больше летать не будет!

– Даже папа? – робко вопрошала Саша.

– Не умничай! – отрезала мама и выходила из комнаты, громко хлопнув дверью.

А вечером, когда Вовка крепко спал, папа присаживался на Сашину кровать:

– Не грусти, принцесса! Я привезу тебе фильм и книгу про вышивание шелком. Ты же у меня умная, разберешься.

И Саша засыпала довольная: она по-прежнему оставалась папиной принцессой и была для него самой талантливой и самой умной. А Вовка – так, вредный мальчишка, не желающий уступать сестре и мечтающий только о том, чтобы в очередной раз взглянуть на небо из кабины пилота. Но то ли брат был все-таки не настолько вредным, то ли небо ему в конце концов наскучило, а может быть, Саша, как старшая, научилась проявлять чудеса хитрости, но только впоследствии ей несколько раз удалось-таки влезть в полеты без очереди:

– Уступишь – две недели делаю за тебя русский.

– Идет.

– Я полечу, и десять дней мои карманные – твои.

– Класс!

– Я еду с папой, и мама никогда не узнает, что ее косынка с маками вовсе не потерялась, а была кем-то подарена Ниночке из параллельного.

– Хорошо.

А потом Вовка подрос:

– Месяц домашних заданий и еще сочинение по Гоголю.

– С ума сошел! Мы «Бульбу» два года назад проходили, я не помню ничего.

– Не хочешь – как хочешь.

Или:

– Нужны мне твои карманные! Лучше уговори маму подарить мне нормальную «Легенду»[3].

– Как я могу это сделать?

– Думай! Это в твоих интересах.

Сначала Саша думала, искала решение, находила, выкручивалась. А потом… Потом все случилось как-то одновременно: и она устала от Вовкиного шантажа, и он потерял интерес к торговле, и летать они перестали. Саше исполнилось пятнадцать, и вместо полета с папой она пошла в поход с Ирой. А затем… затем…

– Эй, ненормальная, ты куда? – Сашин преследователь передумал нырять и с удивлением наблюдал, как девушка стремительно направляется к берегу: – Да не бойся ты, иди плавай, никто тебя не тронет.

Она ничего не боялась, и на пустомелю ей было глубоко наплевать. Но купаться ей окончательно расхотелось. Вернулась в номер, сняла телефонную трубку и громко, четко проговорила:

– Знаешь, Вовка, сегодня ты ошибся.

Потом она аккуратно собрала со стола обрезки ниток, ножницы, недоделанную куклу, выкинула все это в мусорную корзину и снова сняла трубку.

– Ир, я не в Монреале, я в Турции.

– А… Ладно.

«Что это с ней? А где привычная куча вопросов? Непременные советы и рекомендации?»

– Ир, с тобой все в порядке?

– Да, конечно.

Помолчали немного, потом наконец-то:

– А что ты делаешь в Турции? – Именно так. Спокойно и буднично, без надрывной интонации, без возмущенных ноток в готовом сорваться голосе.

– Я… Я и сама не знаю, – неожиданно призналась Саша. Она готовилась обороняться, защищаться от нападок и спорить, а равнодушие сестры радовало и в то же время беспокоило. Конечно, замечательно, что Ира так реагирует, но Ира так реагировать не может. Если бы только она спросила, скажем:

– Ты будешь расписывать мечеть?

Саша не преминула бы ответить:

– Как ты себе это представляешь: повешу на минареты парочку тряпичных мундзияров?

Если бы так… Но Ира молчала. Молчала как-то нескончаемо, глубоко, безысходно и так далеко, что Саша не выдержала, напомнила о своем присутствии:

– Я сказала, что не знаю, что делаю здесь.

– Я слышала.

«И это все? Да что с ней, в самом деле, стряслось?»

– Ир, скажи хоть что-нибудь!

– Съезди на Памуккале, – короткий ответ, а за ним короткие гудки. И больше ничего. Ничего и никого, за исключением совершенно растерянной женщины, застывшей посреди комнаты с телефонной трубкой в руке.

Человек сидел перед компьютером. И в последний раз перечитывал послание, которое ему удалось сочинить за битых два часа:

Она была здесь. Зачем? Она не простила. Почему? Она ненавидит меня. За что? Когда-нибудь она поймет. Когда?

Он дал команду «Отправить» и встал из-за стола. Жена уже два раза звала ужинать. Сегодня к ним приехал сын – редкий гость теперь в родительском доме. С тех пор как стал студентом, мама и папа остались для него в прошлой жизни. Обидно? С одной стороны, очень, а с другой… Человек привык к тому, что его предпочитали оставлять в прошлой жизни.

Ира давно уже не делала различий между прошлым и настоящим. Прошлое превратилось в реальность, захватив в вечное пользование все остальные времена. Она ничего не планировала, не загадывала и не стремилась заглянуть за поворот в бессмысленной надежде на перемену своей судьбы.

«Я фаталистка», – любила она повторять везде, где вставал вопрос о выборе человеком того или иного пути. Ей казалось, что она никогда ничего не выбирала, за нее все сделал кто-то другой, невидимый и неосязаемый, чье влияние было невозможно ни оспорить, ни преодолеть.

Не было ничего проще, чем плыть по течению, безропотно подчиняться ходу событий и всегда делать то, что от тебя требуется: надо было улыбаться – улыбалась, следовало погрустить – грустила, спорить – спорила, соглашаться – соглашалась, как будто кто-то управлял ее действиями, переключал скорости, не давал остановиться и подумать, понять, оценить. Если она чувствовала, что необходимо уступить, – уступала, казалось верным говорить – говорила, считала лучшим молчать – молчала, а если знала, что надо соврать, – врала. И если раньше вранье мешало жить, не давало спать по ночам и мучило, то в последние годы оно превратилось в настолько неотъемлемую часть жизни, что она попросту перестала его замечать. Слишком часто приходилось сочинять небылицы, и она настолько привыкла фантазировать, что делала это даже тогда, когда не было необходимости.