О, это была богатая покойница! На тот свет она взяла с собой немало добра. И чего там только не было. Правда, непонятно, зачем ей, скажем, на том свете тяжелый серебряный сервиз? Или эти сверкающие красным золотом церковные оклады? Это было неплохое приданое для пани Сквалынской, собранное со стен монастыря. Она решила хорошо обставить себе загробную жизнь, пани Сквалынская. Вот только одно непонятно: зачем ей понадобился маузер? Или на том свете, пани Сквалынская, вам придется охранять свою честь от бандитов? Разве там не одни безгрешные души? Но бог с вами, пани Сквалынская, не вводите людей в искушение, — пусть эти пушки пойдут лучше на армейские склады, они пригодятся еще на этом свете. Не сетуйте, пани Сквалынская, — мы не дадим вам с собой на тот свет сервизы, иконы и подсвечники. Ну зачем они вам? Посудите сами — ну зачем вам посуда, когда там питаются одним духом святым? И пусть фининспекция поломает себе голову, решая, что делать с этими золотыми монетами и драгоценностями. Ты, безбожник Яшка, глядя на этот последний акт поставленной тобой божественной комедии, достойной Данте, грешным делом думал о том, как бы урвать от этого приданого в пользу ребят, чтобы снять с них скучные балахоны, обновить их скудный гардероб, надеть на них короткие штаны и белые блузки. Да, ты хорошо помнишь, Яшка, как блестели у ребят глаза от этого спектакля, который ты сочинил специально для них. Им теперь на всю жизнь хватит вспоминать, как по одному выводили из часовни божьих мышей, вежливо провожали их к церковным вратам, где их ждал новенький автофургон. В глазах этих мышей не было веры и упования на бога, в них были только ненависть и страх. Вы видели все это, дети.

Ты лишился в тот день нескольких работников, пан директор, но ты об этом не думал. Ты увел ребят с кладбища и разрешил им ходить без строя. И они, держась сперва кучкой, понемногу осмелели и стали бегать, как простые дети. Ты не понимал языка, на котором они лопотали, но знал, что они обсуждают первый в их жизни спектакль. Ты слонялся с ними по городу без всякой цели и все время ощущал возле себя Янека, не спускавшего с тебя восторженных глаз. Ты чувствовал в своей руке его легкую, прохладную ладошку и смотрел на эти проспекты, колоннады, магазины, витрины, праздничные толпы его глазами. Как ни красив, как ни хорош был сам по себе город, который ты еще плохо знал, но он был во сто крат интереснее теперь, когда ты смотрел на него глазами Янека. Это были глаза вожака, и ты понял, что выбор твой был правилен. Ребята уже толкались возле Янека, он призывал их не бояться. Не очень сильно отрываясь от тебя, они забегали во дворы и с жаром делились впечатлениями. Заточенные в своей темнице, они не знали своего города, не бывали на улицах и дворах, рядом с которыми жили, не гонялись за кошками и собаками, не пугали голубей…

Это была бестолковая экскурсия по городу, городу-музею, и радостно было видеть, как этот город, красивый и шумный, переливался всеми красками в глазах ребят. Ты радовался, когда, накупив конфет, орехов и пряников, наблюдал беззастенчивую толкотню, и Янек кричал, наводя порядок и кому-то угрожая. Тебе эта веселая сцена будет помниться всю жизнь, ибо ты видел ребят уже в рубашках и блузах, в коротких штанишках, в красных галстуках, с блестящими глазами. Ты видел их проходящими по городу — звонко чеканя шаг, они идут по улицам города, и прохожие, останавливаясь на обочинах, машут руками, а автомобили, задерживая ход, приветствуют ребят гудками. Тебе было легко представить эту процессию, тебе не надо было ее придумывать. Ты хорошо еще помнишь, как сам шагал в таком вот радостном строю, и сам чеканил шаг, и звуки горнов разносились по праздничным улицам города, и все вы, коммунары, гордо оглядывались по сторонам, а впереди вышагивал узкоплечий, в застегнутом кителе, в крупных очках, строго сверкавших из-под картуза, ваш комиссар, ваш друг и повелитель Антон, давший тебе свое отчество, Яшка.

Да, Яков Антонович, тебе было нетрудно увидеть в этих серых худеньких приютских детишках, оживленных видом дешевых сластей, торжественный строй и колонну, потому что это было уже, и ты знал уже, какие волшебные перемены могут принести забитым детям свободные люди. Но ты еще не знал, Яков, что в прошлом останется твоя первая любовь на освобожденной земле, твоя сердечная тоска и заноза. Но не торопись в свои воспоминания, дай им размотаться в том порядке, в котором их творила жизнь…

Ты оставил ребят одних. Ты разрешил им самостоятельно вернуться в детский дом. Ты поручил привести их домой Янеку, а сам пошел по своим делам. Тебе надо было побывать в горисполкоме, в наробразе, в горторге и на базах. Тебе надо было повидать многих людей, со многими потолковать, обо многом договориться и многое еще уяснить. Ты вернулся домой только вечером. Направляясь в свой кабинет, ты попросил кого-то из ребят найти Янека и прислать его к тебе… Тебе хотелось, Яков, мысленно продолжить с ним разговор, и вот, разлегшись на диване, задымив папиросой, ты уже вел с ним задушевную беседу.

— Что ты, Янек, скажешь на сегодняшний день? Как тебе понравились похороны пани Сквалынской? Я не спрашиваю тебя о подробностях — я сам видел все, что видел ты. Ты не заметил, кстати, того, с плечами борца, на которых трещала сутана? Так вот, Янек, должен тебе сказать, что с твоей помощью мы изловили крупную птицу. Этот монах с твоей помощью накрылся, и теперь ему сам бог не поможет, хотя он и служил ему верой и правдой, собирал немалые дары: кроме золота и картин, хотел снабдить бога и доброй партией оружия. А бог, испугавшись, оставил его на произвол. Что ты теперь думаешь об этом боге, у которого такие служители, и об этих служителях, у которых такой бог?

Неплохой мы сегодня устроили спектакль с тобой, Янек, а? Это было бы интересное кино, если бы все это снять, не правда ли? Мы бы смогли с тобой отчекрыжить такое кино, что нам позавидовали бы Ильинский и Кторов. Это был бы фильм не хуже «Праздника святого Йоргена», — ты не видел этот фильм? Может, нам с тобой сделать новый фильм? Что ты думаешь на этот счет, Янек?

Ах, Янек, Янек, ты заставляешь меня выдать свою тайну, тайну своей старой мечты, которая всю жизнь мучила и до сих пор не покидает меня. Я тебе одному признаюсь, Янек, что я родился, чтобы стать артистом. Это я тебе по величайшему секрету. Для эстрады, для театральных подмостков я был бы подходящим человеком. Да, я всегда чувствовал себя слугой, тайным служителем Мельпомены, и сейчас я даже не вспомню, когда впервые во мне зародилась эта мечта. Если я скажу, что в десять или в двенадцать лет, я совру, потому что, еще ползая под столом, я любил устраивать представления. Все, кто был в доме, должны были оставить свои дела и смотреть, что я выделываю под столом. Я мог оттуда петь, кричать, декламировать, изображать собой кошку, мышку, щенка, теленка, корову и лошадь. Тогда мне было девять или десять. Я любил собирать во дворе малышей и устраивал сражения, воображая себя полководцем. Если мне не удавалось собрать малышей, то я сам поочередно изображал то полководца, посылающего воинов в сражение, то самих воинов, целое войско в одном лице. И я бился, не жалея живота своего, потому что знал: кто-то наверняка смотрит из окон на это представление. Палка и та превращалась у меня в коня. Я знал всех полководцев гражданской войны. И не только гражданской, но и прошлых войн. А когда я дрался с кем-нибудь, я не просто бил по носу, пуская кровавую юшку, а воображал себя Спартаком. Я собирал рабов и шел делать мировую революцию еще две тысячи лет назад. Короче говоря, Янек, я очень любил играть в войну, и я играл все свое детство и даже часть своей юности. В трудовой колонии, куда я попал после веселых странствий, я был первым артистом и режиссером. Я понял тогда, что эта работа дает человеку широту возможностей, о которой можно мечтать, — самому ставить спектакли. А стать режиссером всерьез — эта мечта пришла ко мне, когда мне было уже восемнадцать. Я даже собирался поехать в столицу, чтобы узнать, где готовят на режиссеров, но райком распорядился иначе, и мне пришлось пойти работать в детский дом. И вот пошла моя работа по детским домам в одном, другом, третьем. Моя беда — мне не дают задерживаться. Только я вхожу в дело, начинаю что-то придумывать и строить, как меня бросают на прорыв. Всюду есть детские дома, которые почему-то горят: там заведующий попался пьяница, там старшие воспитанники — из бывших уголовников — соскучились, перевязали всех шкрабов и заточили в подвале, там на чердаке устроили воровской притон, и над детским домом установил свою власть Венька Хлыщ, который захотел отдохнуть после бегства из тюрьмы. И меня, как пожарную команду, бросают вот уже в который детский дом. Я стал специалистом-аваришциком. Наверно, я неплохо делаю свое дело, если меня используют в этом амплуа. Я не хочу сказать, что ваш приют — это малина, где окопались бродяги, бывшие уголовники. Здесь дело, похоже, покрупнее. Здесь свила себе гнездо целая семейка филинов и сов, и я благодарю Наробраз, что меня послали к вам. Ты спросишь, почему? А как бы я мог иначе попасть в наше прошлое и своими глазами увидеть, что монахи делают с детьми, как с помощью бога выращивают из них рабов как в погребах — шампиньоны? Где бы я мог все это увидеть, Янек, я тебя спрашиваю? Я, правда, не стал артистом, но я нашел дело, в котором все-таки немножечко надо быть артистом. Чтобы быть хорошим педагогом, надо быть немножечко артистом. Это не мое открытие, так люди говорят.