Опять же возьмем другое — работу в колхозе… Я понимаю, ребятам оно, может, занятно — разочек-другой повозиться, оно, может, и полезно, вот и врач подтвердит. Ну, а если там сто гектаров убрать? Да ведь это где столько спины возьмешь, тем более детская спина, что об ней говорить — одна хрупкость!

Теперь еще некоторые впечатления. Прибыл я, значит, оглядываюсь, смотрю — ребята бегают, как стадо телят, кричат, гоняются друг за дружкой, а пастуха не видно. Нет никого из старших. Чем же занимаются вожатые в это время? Подхожу к деликатному пункту… А как у вас вожатые — учитывают ли, что на них ребята во сто глаз смотрят? Каждый ли свой шаг проверяют? Все ли как надо взвешивают? Вот тут мы имеем одно письмо — правда, товарищ пожелал остаться неизвестным, анонимка, сказать, ну, бог с ним, дело персональное, так вот он, сказать, пишет, что тут, как говорится, на глазах у детской публики романы крутят на полную катушку, даже позволяют себе… Постой, как это тут написано? Манкировать? Манкировать своими прямыми служебными обязанностями — пропускать дежурства, уходить ночью в лес и являться в лагерь только под утро… Тут фамилии, имена, но мы на огласку не пойдем, поскольку анонимка… Я ведь это к чему? Конечно, дело молодое. Все мы были молодые, но ведь, как говорится, работе — время, потехе — час. И потом, надо помнить, где заниматься потехой. Ведь если разумно, то можно и в город на денек уволиться. Или я не так понимаю? Смеетесь? Давайте, смех дело серьезное, как сказал один ответственный товарищ, и это правильно: смех — он все равно как витамин для здоровья. Теперь еще одно впечатление. У вас тут какие-то дикари объявились, вольные казаки под боком у вас тут гуляют, тайные люди в лесу озоруют. Кто такие? Откуда? На каких правах, так сказать, беспокоят правильный режим и отвлекают ваших ребят? Кто ими занимается? Ну, это — разговор особый, и мы сейчас не будем тратить времени.

Я кончаю, товарищи. Очень радостное впечатление оставляет наш лагерь под руководством товарища Ваганова. И что я вам должен особенно сказать и за это выразить — так это как поют! Верите ли, меня аж до слез проняло, когда лагерь, как один, пропел народную песню. И очень хорошо, товарищ Шмакин, я давеча пошутил, а ты не понял моей шутки, очень хорошо, говорю, поют ребята, а ты, товарищ Шмакин, хотя, конечно, не Дунаевский, я прошу понять правильно мою шутку, а делаешь большое воспитательное дело и вносишь свою лепту в народное, сказать музыкальнопесенное творчество. Ты красней не красней, а я тебе правду говорю, от сердца. Детишкам можно позавидовать, и я, сказать честно, испытал эту самую зависть. Да меня бы в детстве кто в такое дело втянул, петь там научил, гармошку подарил, так разве был бы я как пень необразованный? Да я бы свет лучше видел, красоту понимал, в звуках этих разбирался, душу бы свою грубую облагородил… Вы меня извините, а только где я мог культуру эту получить, когда в семье нас семь детей было, простого хлеба не хватало, батьку на войну забрали, а вернулся без ноги, сколько он там в инвалидной артели мог зарабатывать, разве прокормишь голодную ораву? Об музыке ли думать было? Об гармошке ли?

Но оставим, как говорится, личные воспоминания, а теперь давайте вместе подумаем, какая нас ждет перспектива? Сядем, как говорится, на ракету и полетим в наше ближайшее будущее… Жара стоит нынче сильная, в сон вгоняет, и приятно как-то помечтать…

Раздвинулись стены, потолок всплыл вверх и превратился в плоское облачко. Все люди, шефы, представители и родители, стоявшие за натянутыми канатами, увидели, как по аллее шествует комиссия, возглавляемая Чебутыкиным. У ворот лагеря полукругом выстроился сводный оркестр, к нему лицом, приподняв локти, как крылья, стоял наизготовку Шмакин. Взмах палочки — и загремел оркестр. Под его звуки заколебались шеренги живых пионеров, а также застыли алебастровые горнисты, барабанщики, знаменосцы, баскетболисты и гребцы, ровной цепочкой вытянувшиеся вдоль дорожек. Подстриженные березки, липки и елочки росли прямо из асфальта. Огромное асфальтовое поле было заполнено белозубым народом. Обвалились последние звуки сводного оркестра. Комиссия взошла на трибуну. Чеканя шаг, подошел начальник лагеря и отдал рапорт. Товарищ Чебутыкин от имени комиссии и от себя лично поблагодарил и коротко предупредил, что основную свою речь он скажет на вечернем костре, а пока разрешил закончить линейку. Он, улыбаясь, смотрел в сторону бетонно-стеклянного пищеблока. Оттуда шли поварята, держа на расшитом молотками и серпами полотенце хлеб-соль. Чебутыкин взял каравай, поцеловал корочку, отщипнул скрипучий кусочек пшеничного хлебца, сглотнул и вернул ребятам каравай. Строй рассыпался. Толкаясь, отпихивая друг друга, воронкой крутясь вокруг Чебутыкина, ребята повели шефов в столовую. Там их ожидала бригада поваров и поварих в белоснежных халатах и колпаках. Шефов провели в сумрак зашторенного павильона, где их обдал ветер кондиционеров, и усадили за длинный стол. Прежде чем взяться за обед, полагалось отведать — таков был ритуал — пионерской наливочки, изготовленной из раннелетних сортов смородино-рябиновки, выращенной в юннатской оранжерее. Графинчики и рюмочки, прикрытые салфетками, передавались из рук в руки. Вслед за графинчиками из кухни поплыли по воздуху тарелочки с салатами из свежих помидоров и огурцов, салаты со сметаной и яйцом, салаты из белокочанной капусты с яблоками, затем селедочка с картофелем, крабы, севрюга, лососина, а также рыбка попроще под маринадом, чесночная колбаска, ветчинка на ломтиках поджаренного хлеба а уж потом пошли-поехали горячие блюда — рыбный и грибной бульон, сборная солянка, щи зеленые, суп из фасоли с картофелем, шурпа из баранины, суп картофельный с головизною. И все это шло и ехало под пыхтение холодного кваса, под гул откупориваемых бутылок нарзана…

Усталые, зачумленные, все глазели на Чебутыкина, ожидая, когда он проснется. А он спал и видел сон. И вот, когда молчание стало угрожающим, Чебутыкин очнулся. Он отвел рукой сон от глаз и, покрываясь легким потом тревоги, обратился к Ваганову:

— Ты хотел сказать, Яков Антонович? Может, чего добавишь?

— Да что добавить? — Ваганов встал и покачал спинку стула перед собой, проверив на прочность. — Вы, товарищ Чебутыкин, нарисовали нам замечательную картину, дали полный обзор прошлого, настоящего и наметили перспективу будущего. Добавить что-либо — только портить…

Вошла Лариса Ивановна, и на то время, пока она раскланивалась направо и налево, установилась тишина. Посадив ее молчаливым взглядом, Ваганов повторил:

— Только портить, товарищ Чебутыкин…

— Я извиняюсь за форму, если что не так сказал. Я ото всей души, можно сказать…

— От души, от души. — Ваганов вытащил из бокового кармана таблетку, бросил ее в рот, разжевал, чуть побледнел, протянул руку. — Подай-ка мне письмо…

Чебутыкин пожал плечами, но тут же послушно протянул письмо. Ваганов взял конверт за уголок, держа его, как мышь за хвост, провел перед глазами на свет, как бы просвечивая рентгеном.

— Знаю я, кто писал. Но пусть этот человек будет спокоен, мы не будем заниматься расследованием пустой этой сплетни.

Ваганов изорвал письмо в клочья, сложил аккуратно в карман и отряхнул руки, и все в это время смотрели на Рустема и Броню, которые сидели рядом и открыто улыбались Ваганову, смотрели на него дружески и любовно.

— Не будем заниматься сплетней тем более времени у нас и так ушло немало, а мне бы хотелось два слова сказать о впечатлениях товарища Чебутыкина и о перспективах, которые он нам наметил. Я так думаю: с делом, которое мне предлагают — возглавить пансионат для взрослых, — я не справлюсь. Я поеду на днях к директору и предложу на этот почетный пост товарища Чебутыкина — он тут нарисовал нам картину, достойную кисти Айвазовского, и я думаю, лучшего кандидата, чем автор, мы не найдем. Теперь о детях. Я сорок лет работаю с детьми, но, видно, бездарен. Товарищ Чебутыкин знает детей лучше, чем я. И ему больше подходит пост начальника лагеря, чем мне. Под руководством товарища Чебутыкина дети будут жить и набирать вес и здоровье, а не бегать, лоботрясничать и бог знает чем заниматься, как это делается у меня. Вам, товарищ Чебутыкин, хочется, чтобы все делалось по линейке, по сигналу, по звонку. Что ж, я вас понимаю, в этом есть своя красота, своя эстетика, так сказать. Вот вы и возьмете лагерь под свое мудрое руководство, разведете по всем дорожкам асфальт, по бокам поставите статуи Венер с ракетками, амуров в галстуках и Аполлонов с веслами — по лучшим образцам дворянских поместий восемнадцатого века. Почему дворяне могли себе позволить такую шикарную жизнь, а дети рабочих, крестьян и служащих нет? Чем они хуже? Пускай здесь понастроят фонтаны, понаставят беседки и павильоны, вытопчем все полянки и лужайки — создадим на их месте асфальтовый рай… И чтобы, когда идешь по аллее, тебя встречали ребята не криком, беготней и суетой, а проходили солдатики, козыряли и кланялись. Спасибо за честь, товарищ Чебутыкин, но в таком лагере начальником будете вы, а не я, а я… я все это уже видел…