– Дивно, право же, дивно! Не сомневайтесь, – подбодрил актрису Морозов и, поцеловав ее расслабленную руку, поспешил в коридор, чтобы не мешать, а заодно и успеть перекурить. Однако побыть в одиночестве ему не удалось.

– Савва Тимофеевич, рад вас приветствовать! – приветливо улыбаясь, к нему подошел высокий статный мужчина с усами вразлет – князь Голицын, один из самых уважаемых в Москве людей, бывший московский губернатор, совсем не случайно избранный Городским головой. Умный, тонкий, приветливый, к тому же обладавший деловой хваткой, он, как писали газеты «соединял в своем лице много условий, благоприятных для влиятельной роли, которую взял на себя» (6) и был близок Савве по духу и политическим взглядам.

– Мое почтение, светлейший князь! – приветливо поздоровался Савва. – Как поживаете?

– Вот, пришел в театр на Марию Федоровну полюбоваться. Играет чудно, великолепно, а минутами – просто изумительно! Она – велика! Хотел бы засвидетельствовать свое восхищение лично. – Голицын бросил взгляд на закрытую дверь гримерной.

– Ну, уж коли сам Городской голова Первопрестольной такое говорить изволит, значит, и впрямь Марья Федоровна – велика! – пряча довольную улыбку за дымом папиросы, согласился Савва.

– Кстати, Савва Тимофеевич, раз уж мы встретились, помните наш давнишний разговор? Даете свою кандидатуру на следующие выборы? Нам нужны такие деятельные люди, как вы.

– Гласным Городской Думы быть – дело не простое, – покачал головой Савва. – Перед горожанами ответ держать надобно по совести. А, впрочем, – он широко улыбнулся, – с таким Городским головой как вы, Владимир Михайлович, работать любо-дорого. Почту за честь послужить Первопрестольной. В общем, считайте, дело решенное! – Савва затушил папиросу о край пепельницы, стоящей на низком столике.

– Ну, вот и славно, Савва Тимофеевич! – явно обрадовался князь такому завершению разговора и сделал шаг по направлению к двери гримерной. Прозвучавший звонок на спектакль позволил Савве удержать его. Марии Федоровне сейчас визитеры ни к чему.

– Пойдемте-ка в зал, – заторопился Савва, увлекая за собой Голицына. – Спектакль – то уже начинается, а мы тут с вами разговоры разговариваем…

…На сцене дело шло к развязке. Иоганнес, расставшись с возлюбленной Анной, собирался покончить с собой, оставив записку…

«Иоганн! Бегите, ради Бога, скорее! Да-да, я чувствую, что это так – он не может больше жить, – с отчаянием в голосе закричала Кетэ. – Я все сделаю, все! Только не надо этого, не надо!» – на ее лице было написано страдание. – «О, Боже милостивый! Только бы он был жив! Только бы он мог еще услышать меня!» – с молитвенным отчаянием прошептала она.

У Саввы перехватило дыхание. Умница, какая умница! Зал, замерев, наблюдал как Кетэ, заметив письмо, подходит к столу, выпрямившись, с лицом, скованным ужасом догадки. Казалось, что ноги ее двигаются помимо воли. Она берет записку и, поднеся свечу к самому лицу, закаменевшему и как бы покорившемуся неизбежному, читает. И, тут же, как подкошенная, падает вместе с горящей свечой вперед.

Савва невольно сжал кулаки. Глаза защипало от стоящей в зале тишины. Было слышно, как кто-то всхлипнул. И, через мгновение, взрыв апплодисментов: «Браво, Андреева! Браво!» – на сцену полетели цветы…

Савва вышел в фойе.

«Она – богиня! Бесспорно – богиня», – думал он, в волнении направляясь к гримерным, куда пока еще не пропускали рядовых поклонников, но перед дверью Марии Федоровны в нерешительности остановился, пытаясь взять себя в руки.

«Богиня! Несомненно – богиня!» – билась в голове пьянящая, восторженная мысль.

– Са-авва Тимофеевич! – послышался из гримерной голос актрисы. – Не стойте в коридоре, входите. Я же знаю, что вы здесь! Я уже переоделась!

Морозов толкнул дверь и увидел улыбающуюся Андрееву, которая радостно протягивала ему руки.

– Спасибо за цветы. Прелесть какая! Таку-у-ю корзину роз в первый раз видела. Спасибо, милый, милый Са-авва Тимофеевич! – напевно поблагодарила она, глядя увлажнившимися темными глазами.

Савва смущенно заулыбался, удерживая ее руки. Чуть дольше, чем позволяли приличия. И вдруг заметил на столике у зеркала записку.

– Это вам? Кто написал? – строго поинтересовался он, отпуская руки Марии Федоровны.

– Любопытство, знаете ли, признак дурного тона, – кокетливо рассмеялась та, – но от вас, друг мой, у меня секретов нет.

Взяв листок в руки, Андреева с видимым удовольствием прочитала вслух:

– Как вам? – живо поинтересовалась она, прикусив нижнюю губку, чтобы спрятать улыбку.

– Что за пиит? – хмуро уставился на нее Савва.

– А-а, ревнуете? – рассмеялась Андреева. – Вижу, вижу, ревнуете! Ах, вы ревнивец этакий! Это Мейерхольд. Сева, – небрежно сообщила она и отвернулась к зеркалу, чтобы припудрить скулы.

«Значит, его зовут Сева. Имя, пожалуй, не лучше фамилии», – раздраженно подумал Савва.

Андреева, заметив в зеркальном отражении хмурое лицо поклонника, снова рассмеялась.

– Савва Тимофеич! Полно вам! – повернулась она к Морозову. – Мне нет до Мейерхольда никакого дела. Ну, посудите сами. У Севы лицо топором, голос скрипучий. Да и ему, говоря честно, до меня тоже дела никакого. (7) А записка со стишком – для него просто, как сорванный цветок для проходившей мимо женщины. Не более. Ну же, Савва Тимофеевич! Хватит дуться! – провела она пальцами по лацкану его пиджака. – Кстати, – услышала возбужденные голоса поклонников за дверью гримерной, – завтра у меня нет спектакля. Приходите вечером, как обычно. Непременно приходите!

Савва благодарно поцеловал ей руку, и Андреева с царственным видом опустилась в кресло лицом к двери.

В гримерную постучали и через мгновение комната заполнилась гурьбой восторженных почитателей. Морозов отошел к стене.

Мария Федоровна вскинула руку в знак прощания и растворилась среди цветов и восторгов.

Домой Савва пошел пешком. Чувствовал себя счастливым. «Богиня! Просто богиня!» – повторял он мысленно вновь и вновь, все еще не веря, что такая женщина – красивая, утонченная, талантливая, окруженная толпой восторженных поклонников, любого из которых могла поманить одним движением изящного пальчика, выбрала именно его. Понимал, что с каждым днем, с каждой новой встречей все более попадает под ее колдовское, манящее обаяние, растворяется в темных глазах, сходит с ума от случайного легкого соприкосновения, но ничего с собой поделать не мог, да и не хотел. Рядом с Марией Федоровной он вновь открыл в себе способность любить.

«Коготок увяз – всей птичке пропасть!» – выскочила из подсознания несвоевременная мыслишка.

«Ради такой женщины и птички не жаль! – отмахнулся Савва. – А истинная любовь – всегда жертва».

– Савва Тимофеевич! Приветствую вас! – из поравнявшегося с ним экипажа выглянула развеселая кудрявая голова.

«Федька Данилин, – узнал Савва. – С большим азартом проматывает свалившееся на него наследство».

– Чегой-то вы пешком разгуливаете, Савва Тимофеевич? – Гуляка вылез на подножку экипажа. – А где же ваш знаменитый автомобиль? Неужто сломался? – заливисто расхохотался он. – И то – лучше лошадок ничего нет! Может подвезти? Еду, гляжу, бредете, голову повесили, будто потеряли чего…

– Езжай, езжай! – отмахнулся Савва.

«Нет. Не потерял. Скорее – нашел. Конечно – нашел!» – улыбнулся он собственным мыслям.

Зима на переломе веков выдалась снежная, вьюжная. Сугробы, обрамлявшие московские тротуары, с каждым днем поднимались все выше. Дворники до изнеможения расчищали дороги, будто соревнуясь с ней – кто кого. Вскоре на помощь дворникам пришло весеннее солнышко, прогревшее промерзшую Москву и оживившее веселые ручьи, которые наперегонки побежали вдоль домов и улиц, вызывая бурный восторг детворы.