— Он ко мне приставал, Эдуард Всеволодович, — кротко пожаловалась девица.

— Хорошо, Лиза, хорошо. Ступай в коридор, подежурь там.

Лиза, убрав пистолет под передник, развернулась на высоких каблуках и, покачивая худыми бедрами, как манекенщица, важно удалилась.

— Можно я подниму очки? — спросил Георгий Павлович.

Трубецкой засмеялся, нагнулся и сам подал очки. Затем расположился в кресле напротив Филимонова. Свой пистолет-дрель положил на колени. Форменная курточка ему очень шла. Загорелый, улыбающийся, всем довольный плейбой.

— Ну что, Филя, говори, зачем я тебе понадобился, да еще так срочно?

— Ты этого не сделаешь, Эдуард!

— Чего не сделаю?

— Не убьешь меня!

— Почему, Филюша? Ты же наступаешь мне на пятки. Стрелял в Полину. Мне все это надоело. Мой характер ты знаешь.

— Но ты же разумный человек. Не можешь не понимать, к чему это приведет.

— К чему же?

— К обострению. К ненужному обострению. Хозяин этого не проглотит.

— Ага, — Трубецкой состроил глубокомысленную гримасу. — Выходит, твоя кончина обострит ситуацию. А вот если вы пришьете нас с Полиной, она упростится. Чего-то мне не нравится такая арифметика.

— Зачем ты так, Эдуард? Никто на тебя не покушается. Хозяин хочет вернуть деньги, только и всего.

Георгий Павлович заметно приободрился, перестал трястись и сунул в зубы сигарету. Трубецкой протянул ему зажигалку. Про меня они оба забыли.

— Ты не совсем хорошо поступил с этими счетами, — посетовал Георгий Павлович. — Хозяин очень переживал. Он тебе доверял, как никому. Скажу больше, Эдуард, он тебя любил. Почти как сына. Никого не слушал, а твое мнение ценил. Я тебя, конечно, не осуждаю, Эдуард, не имею на это права, но ты поступил нетактично. Деньжищи-то огромные!

— Филин, ты хоть иногда сам прислушиваешься, что несешь? — поинтересовался Трубецкой. От его ледяного тона Георгия Павловича по новой затрясло — он поспешно потушил сигарету.

— Все еще можно поправить, ей-Богу! Переговоры — вот единственный путь. Нормальные переговоры.

Трубецкой задумчиво погладил пистолет.

— Какие переговоры?.. Давай рассудим трезво. Деньги вернуть невозможно, они теперь мои. Это первое. Второе: Циклоп не успокоится, так и будет гоняться по всему миру, пока не поймает. Потом начнутся все эти ваши любимые бандитские штучки с пытками и сдиранием кожи. О чем тут договариваться?

Георгий Павлович молчал, но побледнел еще больше.

— О чем задумался, Филин? Вспомнил маму?

— Какой-то выход должен быть. Ты же на что-то рассчитывал. Может быть, договориться о проценте.

— Есть одна хорошая схема, но ты, Филин, к сожалению, в нее не вписываешься.

— Как знать? Может, и вписываюсь.

— Зачем же тогда треплешь своим поганым языком про какие-то переговоры? С кем переговоры? С этим монстром? С этим двуликим Янусом?

Внезапно Георгий Павлович обернулся ко мне:

— Писатель, может, выйдешь ненадолго?

Трубецкой благодушно прогудел:

— Сиди, Миша!..

— Но… — открыл пасть Филимонов.

— Никаких «но», Филин. Михаил Ильич законный супруг Полины Игнатьевны. Какие от него могут быть секреты?

Георгий Павлович сдавленно хмыкнул:

— Полюшкин муж? Но у нее же был другой муж?

— Того уже нету, — как бы посочувствовал кому-то Трубецкой. — Но мы всё отклоняемся в сторону, а время не ждет. Сколько у тебя псов на улице?

— Как обычно.

— Ну вот видишь… Ладно, мы с тобой друг друга отлично поняли. Убивать пока не буду, но профилактику сделаю, — с этими словами он поднял руку и нажал курок. Пистолет-дрель вопреки своему устрашающему виду лишь слабо пукнул, и на правом плече Георгия Павловича, на пиджаке, образовалась аккуратная дырочка — хоть вкручивай орден.

— В больнице навещу денька через два-три, — пообещал Трубецкой. — Как раз все обдумаешь.

Георгий Павлович от проникновения пули в плоть встрепенулся, прижал ладонь к плечу, но сидел по-прежнему прямо и даже, кажется, не сморгнул. Я еще больше его зауважал. Уж он-то не был случайным игроком в том дьявольском покере, который называется «новые времена».

— Больно? — спросил Трубецкой.

— Немного жжет, — ответил Георгий Павлович.

— А Полина все-таки женщина. Ей крепче жгло.

Очки у Георгия Павловича опять соскользнули на ухо, но, к счастью, не разбились. Он глядел сразу на нас обоих, на каждого отдельным глазом.

— Пойдем, — позвал меня Трубецкой. — Здесь, похоже, управились.

Я собрал вещи, чемодан и сумку. Георгий Павлович что-то пробурчал себе под нос. Вроде ко мне обратился. Сквозь пальцы у него просочилась кровь. Лицо как штукатурка.

— Что, что?! — переспросил я.

— Ничего. До встречи говорю, писатель.

Трубецкой вернулся из коридора, услышав его слова.

— Филин, может, тебя добить? Ты, я вижу, мучаешься очень.

— Не надо добивать.

— Образумься, Филин. Ты сегодня заново родился. Третьего раза не будет.

— Вызови «скорую», Эдик!

— Головорезы вызовут. Я распорядился. Когда уйдем, выпустишь их из ванной.

— Не дойду!

— Недооцениваешь себя, Филя.

В коридоре, длинном, как прямая кишка, со множеством дверей — никого. Кроме девицы Лизы (уже без передника) и мужчины в куртке и тельняшке, притулившегося у стены в позе пьяного. Стриженая голова повисла на грудь. Девица смотрела на нас вопросительно и чуть смущенно. Вернее, не на нас, а на Трубецкого. Если бы я не видел ее недавно в деле, то мог бы предположить, что дылда-переросток заблудилась, забыла номер комнаты, за которой ее поджидают родители.

— Все хорошо, Лизок, — подбодрил ее Трубецкой. — Ты, как всегда, великолепна. Теперь сматываемся отсюда.

Смотались через запасной выход, который привел к гаражам. Но сначала спустились в подвал и миновали два или три подземных перехода. Трубецкой вел нас так уверенно, словно совершал тут прогулку ежедневно. По пути встречались разные люди — работники гостиницы, какие-то странные типы, похожие на бомжей, — но никто не обратил на нас внимания.

Напротив кинотеатра, у парапета набережной была припаркована коричневая «тойота». Трубецкой посадил нас туда, сам сел за руль — и через полчаса мы оказались в Бутово, в новехонькой, как глаз младенца, однокомнатной квартире, где из мебели были только стол да панцирная железная кровать больничного типа. Но застеленная чистым бельем.

— В гостинице тебе жить рано, Мишель, — сказал Трубецкой. — Ничего, перекантуешься пару ночей здесь… Лиза, ступай на кухню, приготовь чего-нибудь пожрать. Там все есть в холодильнике.

Еще по дороге, в машине, я покаялся, рассказал, что нарушил запрет и попался.

— Все ерунда, — беспечно отозвался Трубецкой. — Я должен был сам предусмотреть, что ты туда попрешься.

Меня задел его тон.

— Да, представь себе, не могу бросить квартиру на произвол судьбы. Там все мои вещи, архив, в конце концов.

— Да я не упрекаю.

— Упрекаешь или нет, как теперь быть?

— С чем как быть?

— Ну с квартирой, с квартирой!

Трубецкой вел машину в лучших традициях суперменов — почти не глядя вперед. А тут вдобавок и руль бросил.

— Мишель, неужели квартира тебе дороже жизни?

— Квартира это квартира, жизнь — это жизнь. Величины несопоставимые.

— Ну хорошо, хорошо, — согласился он. — Завтра с утра пошлю мастера, поставит дверь и врежет замок. Доволен?

Сейчас, пока мы курили в комнате, он еще добавил к этому разговору:

— Кстати, о квартире. Если хочешь, можно послать Лизу. Она там приберется, проследит за всем.

— Кстати, о Лизе. Она кто такая?

— Как кто? Боец.

— Мальчики! — донеслось с кухни, словно Лиза нас услышала. — Яичница готова.

— Мне нужно срочно позвонить дочери, — сказал я капризно. — А телефона нет.

Телефон оказался в сумке у Трубецкого, которую он прихватил из машины, — портативный, сотовый.

— Бери… Только давай сначала пожрем, а то мне надо бежать. Ты не забыл, что завтра операция?