— Это что? — я показал на сигарету. — Марихуана?

— Она, родимая. Нравится?

Вернулась Полина, насупленная, одетая, как на службу. Строгий серый костюм, длинная юбка. Успела причесаться и слегка подкрасилась. Налила в чашку остывшего кофе.

— Вот что я скажу, Эдичка! Никуда ты не поедешь!

— Почему? — удивился Трубецкой. — Я не был дома месяц.

— Ты что — ненормальный? Все твои точки Циклоп наглухо перекрыл. Да и какой вообще в этом смысл? Миша прекрасно справится один. Верно, Мишенька?

— Он-то справится, — пробубнил Трубецкой, — да я сам хочу прогуляться.

— Заткнись! — Полина ожгла его яростным взглядом. — Ты меня лучше не доставай, Эдичка.

В следующую минуту отпрыск знатной фамилии доказал, что умеет не только улыбаться.

— Возьми себя в руки, Полюшка, — сказал таким тоном, каким, вероятно, сердобольный палач предупреждает жертву: вытяни шейку, а то будет бо-бо!

— Это я должна взять себя в руки? — прошипела Полина. — Мало натерпелась из-за твоей дури?! Да меня чуть не угрохали. Пес драчливый! Тебя Циклоп проглотит и не поморщится. Думаешь, жалко? Да пусть тебя хоть на бульонки раскатают, но я-то с чем останусь? Ты обо мне подумал, негодяй?!

Трубецкой повернулся ко мне:

— Извини, Мишель, у дамы истерика!

С этими словами он как-то изящно взмахнул рукой, и Полюшка вместе со стулом перекувырнулась на пол. Глухо, по-собачьи взвыла, ухватясь за больное плечо. Не взвидя света я бросился на обидчика. Но это мне только показалось, что бросился. Трубецкой выставил вперед палец, я на него наткнулся, и солнечное сплетение будто пронзил железный гвоздь. Корчась на стуле, я слова не мог молвить, но услышал укор Трубецкого:

— Мишель, дорогой, зачем же так неосторожно?! Хотя, понимаю, чувства… Но для женщины, Миша, когда она в истерике, оплеуха вовсе не оскорбление, это что-то вроде таблетки элениума. Ты разве не знаешь? Полинушка, вставай, ты чего там улеглась на полу?

Полина поднялась, продолжая чудно шипеть.

— Ну, Эдька, сволочь, когда-нибудь тебя пристрелю!

Памятуя недавние события, вряд ли можно было считать ее слова пустой угрозой.

— Застрелишь так застрелишь, родненькая, — беззаботно ответил Трубецкой. — Мне самому эта волынка немного надоела.

Отдышавшись, я изрек:

— Никогда, запомните, никогда больше не делайте этого в моем присутствии!

Видимо, получилось чересчур напыщенно, театрально. Оба с удивлением на меня уставились и — расхохотались.

— Помилуй, дорогой Мишель, — сквозь смех пророкотал Трубецкой. — Да я и без твоего присутствия больше этого не позволю, раз тебе не по душе. Однако, как ты резво кинулся! Ведь мог, пожалуй, изувечить.

Полина потянулась ко мне через стол и поцеловала в щеку.

— Спасибо, милый! Ты настоящий герой. Но не волнуйся. Этот подонок скоро за все ответит.

— Ударь прямо сейчас, — предложил Трубецкой, вытягивая шею. — Вы действительно меня пристыдили, друзья. Постепенно забываешь какие-то святые вещи. Уважение к слабому полу и прочее.

— Именно, — пробурчал я. — Мужчина, который поднимает руку на женщину…

Не дослушали, зашлись в смехе по второму кругу. Меня их веселье не задело, но в ту минуту я с особенной остротой ощутил, как далека от меня Полина, как фальшив наш союз. То есть, разумеется, я понимал это с первого дня, но сейчас, смеющаяся, раскрасневшаяся после пощечины, она была еще более чужой, чем когда стреляла из окна по живой мишени. Какая же сила, которая выше рассудка, свела нас? Почему я впадал в отчаяние от одной мысли, что все равно, рано или поздно, ее потеряю?

Рассуждать об этом глупо, но неужто, думал я, неужто она видит во мне только курьера, которого для удобства сделки оформила мужем?

Три дня прожили в отеле. Не назову их счастливыми, но назову памятными. Кутерьма ресторанов, музеев, казино, прогулок, греховное смешение дня и ночи — откуда только силы брались на этот непрерывный кутеж?

Полина была чудесной подругой — преданной, неутомимой, заботливой и веселой. Между делом я открыл в ней великий талант радоваться каждому пустяку, как откровению. Чего в ней не было и в помине, так это гнусного женского занудства. Она умела жить, вот что удивительно. Вкусное блюдо, рюмка ледяного шампанского, причудливое облачко на небе, старинный блюз в исполнении двух обезьян, ночная улица, полная электрических звезд, комар в номере, залетевший, по ее убеждению, прямиком из родных подмосковных болот, запах белья, улыбка цветочницы, прикосновение дождя, остроумное слово — все одинаково вызывало в ней нежный восторг, и мое сердце билось с учащенной, молодой силой, когда я ловил на себе ее пристальный, почти влюбленный взгляд. Большей частью мы путешествовали по Парижу вдвоем: Трубецкой исчез с горизонта. Полина объяснила: готовится к отъезду. Однажды я, вспомнив утреннюю дикую сцену, не удержался, спросил:

— Почему ты так боишься за него? Он тебе очень дорог?

Лучше бы не спрашивал. Я ведь уже знал, что в определенном настроении Полина всегда говорила правду. Либо умалчивала.

— Я люблю его. Когда его убьют, буду плакать.

— Ты же говорила, он тебе как брат?

— Мишенька, ты его не знаешь. Он не может быть ни братом, ни мужем, ни любовником. Он выше всех, кто вокруг. Эдичка — единственный человек, которого я побаиваюсь. Что же это, как не любовь?

Эту пилюлю я запил добрым глотком шнапса, как и многие другие. Они все были горькие. Но чем больше я их принимал из ее рук, тем яснее становилось: Полина не та женщина, от которой можно избавиться по доброй воле.

В последний вечер (на другой день улетали) ужинали в ресторане в отеле. Скромный, с интимным освещением, небольшой зал, публики немного, вышколенные юноши-официанты. Трубецкой привел с собой даму. Парижанка, художница, лет тридцати. Если бы он привел макаку из зоопарка, я бы меньше удивился. Худенькое, как бы подчеркнуто неряшливо одетое создание женского пола с чахоточным блеском глаз. Зубы плохие, улыбка затюканная. Мытищинский стандарт пятидесятых годов. Но, в отличие от мытищинских краль, по-русски ни бельмеса. Зовут — Жюльена. Поначалу я было решил, что это какая-то его подельщица, партнерша по здешнему бизнесу, но ошибся. Угадав мое недоумение, Трубецкой молвил:

— Эх, Мишель, как ты еще молод душой. Сразу видно, что не русский, а россиянин. Неказиста, да? А вот я тебе уступлю ее на ночку, тогда поговорим. Не возражаешь, Полюшка?

— Все имеет свой предел, — отозвалась Полюшка, — кроме Эдичкиного цинизма.

Художница Жюльена ела мало, зато водку сосала из бокала через трубочку, как фруктовый коктейль. За весь ужин произнесла разве что пару фраз, но, болезненно разрумянясь от водки, изредка хихикала каким-то своим мыслям и бросала на Трубецкого быстрые жадные взгляды, от которых у меня селезенка екала. Так, по моим косным представлениям, вампир должен поглядывать на приготовленную к употреблению жертву.

Полина, ревнуя, спросила:

— Где ты выкопал это чудовище?

Трубецкой заносчиво ответил:

— А вот моя личная жизнь как раз тебя не касается, Полинушка.

За ужином обсудили некоторые детали грядущей поездки. Коды, маршруты, связь. Из аэропорта в Москве наши пути должны были разойтись. Вместе нас не должен был видеть никто. Шпионские страсти.

Ночью, когда Полина уснула, я сходил к холодильнику и в одиночестве, покуривая, выпил бутылку ледяного пива. Глядел в окно. Фрагмент улицы с «газовыми» фонарями напоминал знаменитый эпизод из фильма «Чапаев». Тот глухой переулок, по которому к спящему чапаевскому штабу подкралась белогвардейская сволочь. Пиво сковало гланды. Думал в эту грустную прощальную минуту лишь о том, что, слава Создателю, куролесить на белом свете осталось недолго.

В самолете Трубецкой рассказал про Циклопа, одного из некоронованных царьков страны. Начал с того, что у этого человека, к которому мы летели прямо в лапы, было целых два хороших, солидных, человеческих имени: Вельяминов Сидор Аверьянович, известный депутат Госдумы от партии власти, записной патриот, который то и дело мелькал на экране, произнося горячие проповеди о необходимости гражданского согласия и политической стабильности, и Коханидзе Иван Иванович, председатель множества акционерных обществ и биржевых контор, занимающихся нефтяным промыслом и банковскими спекуляциями. Я не удивился подобному раздвоению, то ли еще бывает, но уточнил: