— Возможно, возможно, — скептически протянул советник, следя, как на заднем столе юная парочка занялась любовью: девушка вскарабкалась юноше на колени и длинными, стройными ногами, задранными к стене, сбила репродукцию «Черного квадрата» Малевича. Живописную композицию разрушили двое опекунов-наставников, растащивших совокупляющихся в разные стороны и оходивших влюбленных дубинками.

— Какая прелесть, — восхитилась Элиза. — Симоша, я вся горю!

Адвокатша опустилась на место, и выступила вторая учительница в арестантской робе — прокурор. Деревянным тоном она зачитала статьи, по которым выходило, что подсудимому Ульянову-Ленину за его преступления следовало несколько раз пожизненное заключение, расстрел, четвертование, газовая камера, повешение и электрический стул.

Председатель Герман Архипович, весело потирая руки и похохатывая (в графине перед ним вместо воды была налита водка, и он дурел от минуты к минуте), пророкотал:

— Отлично, отлично… Что ж, переходим к судебному диспуту. Условия обычные. Кто назовет преступления, не упомянутые прокурором, получит десять очков. Итак, господа учащиеся, прошу, поднимайте руки.

Дети проявили неожиданную активность и быстро добавили к зловещему списку еще несколько пунктов, среди которых были такие: в половодье ездил на лодке вдоль островков, как дед Мазай, и глушил зайцев веслом; держал в сейфе банку с заспиртованной головой императора, подаренной подельщиком-изувером Яковым Свердловым; устраивал еврейские погромы; в пьяном виде расстрелял из танков Государственную Думу; переодевался Санта-Клаусом, сажал малышей в мешок, а после потихоньку душил… Напоследок худенькая девчушка с голубыми косичками, явная отличница, мило краснея, сообщила, что прочитала недавно в «Демократическом вестнике», будто злодей Ульянов занимался мужеложством со своим личным палачом Феликсом Эдмундовичем.

На этом фактически суд закончился. Председатель особо похвалил девчушку-отличницу за то, что читает газеты, и присудил ей пятнадцать очков. Улюлюкая и сминая зазевавшихся опекунов-наставников, толпа детей ринулась во двор, где предстояла раздача призов и символическое сожжение чучела. На роль чучела накануне отловили в окрестностях школы какого-то бомжа и загримировали его под Ильича.

Возбужденная Элиза умчалась вместе со всеми поглядеть на казнь, мужчины остались. К ним, держа графин в правой руке, как гранату, присоединился Герман Архипович.

— Полный кретинизм, — сухо заметил Симон Зикс, — хотя, признаю, зрелище впечатляет. Материал наработан неплохой. Но ты уверен, Саша, что процессы необратимы? Кто вообще может что-либо гарантировать в этой стране?

— Смешно слушать, — Хакасский начал раздражаться. — Ты умный человек, Симон, но привык скупать товар — нефть, технологии, мозги, землю. И те, что навещали Россию до тебя, поступали точно так же. Или воевали, или скупали. И всегда приходили к такому же печальному выводу: кто может гарантировать? Правильно, никто не может, пока мы не изменим радикально архетип дикаря. Ваши высоколобые мудрецы в теплых вашингтонских кабинетах так и не уяснили простую вещь: в России мы имеем дело не с племенем чероки, которое легко соблазнить стеклянными бусами, споить водкой и загнать в резервацию. То есть, конечно, все это реально, но победа в этом случае действительно будет иллюзорной. Назавтра дикарь проспится и задушит хозяина этими самыми бусами. Ты спросишь почему? Отвечу: не знаю. Есть в российском монстре какая-то мистическая способность к самовоспроизведению своего дикарства, с этим приходится считаться. У этого Змея Горыныча десять голов, и пока рубишь одну, остальные заново отрастают.

Симону не понравилось, как русский коллега вдруг разгорячился.

— Это не деловой разговор, — отрезал он. — Мы платим реальные деньги, а ты рассказываешь про Змея Горыныча. Несерьезно.

— Разрешите чокнуться, господа. — Герман Архипович успел разлить водку по рюмкам. — А также позвольте, Симон Симонович, мне, старому дураку, вставить словцо. Вы напрасно изволите беспокоиться. Эти дети уже никогда не станут полноценными людьми. Про архетип и про всю вашу науку я, может, мало смыслю, но что у них крыша навсегда поехала — это точно. За это я клянусь и ручаюсь.

Симон брезгливо чокнулся со стариком, но не выпил.

— Откуда такая уверенность, директор? Чертики подсказали?

— Зачем чертики? Путем наблюдений. У них трупный яд в жилах заместо крови. Это все, конец. Хоть завтра переселяй в Америку. Не извольте сомневаться.

Хакасский довольно улыбался.

— Старик хоть и бредит, но он прав. Еще год-другой — и мы у цели, дорогой Симон. Но придется раскошелиться. Так и передай начальству. У нас говорят: жадность фраера губит. Не жадничай, Симон. Непродуктивно. Не тот случай.

— Каждый раз одно и то же, — пробурчал американец. — Деньги, деньги… У вас еще, кажется, говорят: черного кобеля не отмоешь добела.

— Это не про них, — уверил Хакасский. — У них от кобеля осталась одна эрекция. Да и та скоро иссякнет. Ну что, выйдем на двор? Как бы там нашу девушку не обидели.

Костер пылал до небес. В пронзительно желтых сполохах хорошо было видно, как корчится на столбе чучело Ленина, прихваченное огнем. Угомонившаяся детвора расселась полукругом на корточках и зачарованно притихла. Опекуны-наставники задумчиво опирались на свои дубинки. Дуновение ранней осени ощущалось в природе. Элиза, суетное дитя города, подскочила поближе к костру, может, хотела заглянуть в глаза помирающему чучелу, и с криком отшатнулась — опалила бровки.

Симон Зикс, как и Хакасский, как и директор Кудрявый, почтительно поддерживающий их под локотки (графин сунул за пазуху), одинаково остро почувствовали чарующую прелесть и философскую глубину происходящего. У Симона пылко, как у гончей, взявшей след, раздулись ноздри.

— Интересно, почему он молчит? Я имею в виду, тот, на столбе? Или уже сдох?

— Ему положено молчать, — усмехнулся Хакасский. — Зачем пугать крохотулек?

— Однако другой, настоящий… все еще в мавзолее.

— Ничего удивительного, — Хакасский почесал кончик носа. — Зато, полагаю, вы сэкономили миллиончик-другой.

Американец не ответил на шпильку, озабоченный какой-то важной думой.

— Значит, в этом городе мы победили окончательно?

За Хакасского ответил бывший массовик-затейник, прослезясь от умиления:

— Не извольте сомневаться, господин хороший. Сюда они больше не вернутся никогда.

Егорку облапошили, как сосунка. Он вошел в поселковый магазин и набрал полную торбу товара: консервы, крупы, чай, сахар, соль, спички — и коробку дорогих шоколадных конфет для Ирины. Поговорил с продавцом Олегом, опрятным молодым человеком с высоким, бледным челом, как у математика Гаусса. В галстуке у него — бриллиантовая запонка. Магазин принадлежал его отцу, известному в округе барыге Пороховщикову. Первоначальный капитал старик, по слухам, надыбал тем, что устраивался проводником к богатеньким туристам, уводил их в тайгу, но обратно всегда возвращался в одиночестве. Исчезновение туристов объяснял лаконично: сели в самолет и улетели. Местные уважали старика Пороховщикова за удачливость, за крутой нрав, за немногословие, но мальчонка Олег пошел не в отца — застенчивый, робкий, от соленой шутки краснеющий, как девушка, зато обходительный с покупателями и (тут уж в отца) предельно честный в расчетах. Егорке он сразу, с первого знакомства пришелся по душе.

Набив торбу, он спросил:

— Что, Олежа, доллар дальше будет расти?

Юноша порозовел.

— Откуда же нам знать? Батюшка говорят, будет.

— А почему?

— Батюшка говорят, воруют много. Вот казна и затрещала…

Казалось, еще что-то хотел сообщить Егорке, но не посмел, хотя в магазине, кроме них, никого не было. Это не насторожило Егорку. Не было предзнаменований беды. Год склонился к осени, никто не явился за сокровищами. Теперь уж, под зиму, вряд ли соберутся. Жакин тоже так думал. Похоже, двое ухарей, которых отпустили живыми, убедили саратовского пахана, что в Угорье номер пустой. Скорее всего, общак подъеден, истрачен, а может, и наводка гнилая, иначе как им объяснить свою неудачу. Не скажешь, что старик-лесовик, дремучий и выживший из ума, удалых налетчиков осилил, скрутил и вышвырнул с Урала. За такую новость пахан по головке не погладит, поставит на правеж. У серьезных людей, когда крутые бабки замешаны, за провинность не милуют.