— О-о! — воскликнул стриптизер, изогнувшись в замысловатой позе. — Не люблю банкиров! Они такие привередливые. Так медленно оттягиваются. Недавно меня приглашал господин Гуслинский.

Слава Создателю, ушлый режиссер успел на этом месте врубить очередную рекламу, но опять, как говорится, поезд уже ушел.

Простодушный Евстомил Долгоносиков влип совсем по-идиотски. Считывая с монитора текст: «Накануне господин Березовский подписал важный контракт с Чечней на поставку…» — он вдруг скривился, будто нюхнул дерьма, чихнул и зычно высморкался в цветастую фланелевую тряпицу, служившую ему одновременно платком и полотенцем. Выглядело это действительно зловеще. Словно ведущий выразил свое личное отношение к одному из прославленных спасителей отечества.

Георгию Хабалину было о чем подумать. Если исчезновение сотрудников связано с этими проколами (а с чем еще?), то что ждет его самого, отвечающего не за отдельную передачу, а за все вещательные программы в целом? Кстати, он припомнил многозначительную реплику хозяина на одной из пышных рекламных тусовок. Хабалин сидел за отдельным столом с тремя пышными истомными эскортницами (триста баксов за штуку), ловил кайф, ни о чем дурном не помышлял, предвкушал блаженную ночку в загородном особняке, расслабился, — и тут проходящий мимо со свитой Донат Сергеевич задержался, дружески похлопал его по плечу, заботливо посоветовал:

— Не испорть желудок, Жорик. Осетринка нынче жирновата.

В ту минуту он почему-то воспринял эти слова как хозяйскую ласку, но сейчас, в одиноком сумраке кабинета, сценка предстала совсем в ином свете. Холодок близкого небытия кольнул затылок. Самое Поразительное, что раньше ему в голову не приходило опасаться гнева Большакова. Естественно, он понимал, что при всей широте своих взглядов, подозрительной для бывшего зека образованности и приверженности гуманитарным ценностям, Донат Сергеевич все-таки остается маньяком, пожирателем биомассы, чистильщиком территорий, но и это не пугало Хабалина. Так уж сложился сегодня политический пасьянс: кто не людоед и не маньяк, тот пущен в распыл. Но он-то, Хабалин, — изощренный рупор самых отчаянных рыночных идей, готовый по одному намеку, да что по намеку, по свистку, по шороху ресниц, смешать с грязью, превратить в посмешище любого конкурента, — неужто и он… подвержен… незащищен… утробен?..

Да, честно ответил себе Хабалин, не только подвержен, но обязательно должен быть раздавлен и устранен. Как он мог забыть об этом? Независимые телевидение и пресса — всего лишь красивая либеральная сказка, сочиненная для абсолютных кретинов. Даже и в этой стране, где дебил погоняет дебилом, в нее давно перестали верить. То есть перестали верить все, кроме самих телевизионщиков и газетчиков. Горе им, одурманенным собственным красноречием и видимостью публичного успеха. И Хабалин — с чего вдруг решил, что незаменим? Да, пахан платил ему по высшей таксе, и Хабалин вертелся перед ним, как пьяная шлюха, гляди, добрый господин, как я умею — и так, и этак, и еще вот так! Из восьми процентов — сорок, из черного — белое, из крови — светлая водица! А Большаков наблюдал за ним рыбьими глазами и раздраженно подумал: что-то много тебя стало, братец Жорик! Не пора ли на помойку?! Чужой опыт ничему не научит: уж сколько их прошло перед ним за последние годы, телевизионных калифов и корифеев, самоуверенных, смышленых, неодолимых — и где они теперь? Где Листьев, Яковлев, Попцов? А были герои — не чета нынешней шушере.

Иное дело, что некоторые успели отойти в тень, сохранив капитал.

Так у них и паханы были другие — не Мустафа. Мустафа с капиталом не отпустит…

Позвонила некто Поливанова из «Русского транзита». Он сразу вспотел. С Тамарой Юрьевной они были знакомы давно, сто лет в обед, но важно другое. По его сведениям, Тамара Юрьевна была любовницей хозяина, а значит, ее звонок не случаен. Тень смерти, сгустившаяся за спиной, сделала его суеверным.

— Томочка, — прогудел он вкрадчиво, — ты звонишь, потому что соскучилась? Или что-то случилось?

— И то и другое, Жорик. И соскучилась, и случилось. И у тебя, и у меня.

Вот оно, подумал Хабалин с сердечным замиранием.

— Так давай встретимся, дорогая моя! Давно пора.

— Не могу, Жорик, — в ее голосе страдание. — Хотела бы, да не могу. Я же взаперти.

— Как это?

Она не стала рассказывать, почему она взаперти, но предложила повидаться со своим шефом, генеральным директором «Русского транзита» Сергеем Лихомановым, у которого есть к нему, Хабалину, неотложное дельце.

— Какого рода дельце? — не удержался от глупого вопроса Хабалин.

— Речь о твоей и моей жизни, дружок.

— Ага, понимаю, — глубокомысленно изрек Хабалин, и тут же в трубке возник незнакомый властный мужской голос:

— Георгий Лукич?

— Да.

— Это Лихоманов. Нам бы лучше поговорить где-нибудь в нейтральном месте.

Хабалин готов был встретиться хоть у черта на куличках. Он истомился от ожидания. Казалось, уже вся студия догадывалась, что ему скоро каюк. Косые, исподлобья взгляды, неискренние улыбки. Не далее как нынче утром секретарша Любаша подала переслащенный кофе, а когда он привычно потянулся, чтобы шлепнуть по жеманной попочке, шарахнулась от него, как от привидения. Телевизионные шакалы раньше него почуяли, куда подул ледяной ветер. Но Хабалин был не из тех, кто сдается без сопротивления. Не смерть его страшила И не загробные муки, а позор поражения. По-своему он был бесстрашным человеком и не собирался; покидать земную юдоль по чужой указке. Не для того перелопатил столько грязи. В судьбоносном октябре девяносто третьего года, когда обезумевшая чернь, науськанная провокаторами, ринулась на «Останкино», он не прятался, подобно многим коллегам, за спины омоновцев, взял в руки автомат и бесшабашно палил из окна по мельтешащим внизу фигуркам. Может быть, это был самый счастливый день в его жизни. Быдло металось по площади, озаренное сполохами прожекторов и светящимися трассирующими очередями (нити судьбы!), а он всаживал в него пулю за пулей, испытывая почти неземное блаженство, которое так образно описал впоследствии лирик Булат. В сущности, Хабалин готов был померяться силами и с Мустафой, если бы знал — как. В ту ночь самая красивая дикторша телевидения призналась ему в любви. Ее сочное тело, вмятое в монтажный столик! Ее гортанный, страстный шепот… О боже, как давно это было!

Как условились, Лихоманов подобрал его неподалеку от телекомплекса. В потрепанном «жигуленке» они катили в сторону Окружной. Негромкая музыка, слабый запах бензина.

— Курите! — предложил Лихоманов.

— Благодарю вас, — Хабалин видел этого человека впервые и никак не мог составить о нем мнения. Держится культурно, хотя по роже натуральный бандит. Что-то среднее между «новым русским» и научным работником доколониальной эпохи.

— Что там с нашей дорогой Тамарой, я так и не понял? — повел он светский разговор. — Она чем-то явно расстроена?

Сергей Петрович свернул с шоссе и припарковался возле уютного скверика, где молодые мамы прогуливали под липами детишек в нарядных колясках и старики дремали на лавочках, погруженные в воспоминания о минувших сытных временах, когда жизнь была им по карману.

— Вы не ответили, — улыбнулся Хабалин. — Что случилось с Тамарой?

— Что с ней может быть? — Сергей Петрович сунул в рот сигарету, щелкнул зажигалкой. — Приговорил ее Мустафа, как и вас.

Хабалину показалось, ослышался, но нет: тяжелые слова будто зависли в воздухе под ухмыляющимся взглядом собеседника.

— Приговорил? — все же переспросил он. — Вам-то это откуда известно?

— Не волнуйтесь, Георгий Лукич, — Лихоманов смотрел ему прямо в глаза чуть покровительственно, но благожелательно. — Шанс выпутаться еще есть, только надо поостеречься. Откуда у меня эти сведения — ну какое это имеет значение? У каждого свои каналы информации, как и свои интересы. Однако вы должны мне верить, иначе разговор не получится.

— Я не верю, — твердо сказал Хабалин и тут же почувствовал, что это чистая правда. Инстинктом угадал, этот человек далеко не так прост, как кажется, и он не желает ему зла.