— Знаешь, каждый из нас, вольно или невольно, словом, взглядом или собственным равнодушием был причастен к их трагедии и ее печальному концу. Мне почему-то кажется, что и автор из раскаявшихся, и поэтому мы должны уважать его право на инкогнито. Наше уважение будет знаком признательности за его талантливое произведение, — сказала Камила, как бы призывая всех больше не искать разгадки возникшей тайны.

Однако сам Катриэль, уже был готов к тому, чтобы выйти из-за кулис, пусть не на авансцену, но на свет Божий. Виня себя в смерти Милагрос, он как бы разделил с нею смерть — умер для прошлой жизни, для всех друзей. Но видя их взволнованные после спектакля лица, он понял, что продолжает жить в их сердцах, что друзья по-прежнему болеют и страдают за него, и ему показалось нелепой жестокостью продолжать скрываться и дальше. Он поделился своими мыслями с Амансио, и тот горячо поддержал его.

— Мне показалось, что Пабло Сандоваль очень озабочен твоей судьбой, — подтвердил он. — И я уверен, он будет счастлив, когда ты появишься перед ним живым и невредимым.

— Знаешь, я сделаю это даже не столько ради себя или Пабло, сколько ради Айлен, — задумчиво продолжал Катриэль. — Моя жизнь кончена, но ее только начинается, и я хотел бы, чтобы вокруг моей дочери было как можно больше любящих людей.

— Ты прав, и я очень рад от тебя это слышать.

Катриэль решился и поехал к Пабло, но не застал его. Ему сказали, что сеньор Сандоваль уехал на несколько дней.

Что ж, Катриэль готов был ждать и дольше. «Главное, что я решил больше не скрываться, что устал от жизни изгоя, что готов снова жить, хоть и не ради себя, но ради дочери», — думал Катриэль, возвращаясь из редакции в театр.

Тот же ответ: «Она уехала на несколько дней» получила и Виктория, когда, узнав в редакции адрес Камилы, пришла в такой знакомый и все таки уже чужой дом Асунсьон.

Но Виктория не удовольствовалась пустым «уехала», она настояла, чтобы ей сказали куда. Выяснилось, что молодые хозяева отправились в театр «Олимпико», а потом поедут в имение «Эсперанса».

Виктория заторопилась в театр — спектакль уже кончился. Она наняла коляску и распорядилась: «В «Эсперансу»!» Но неудачи преследовали ее: дорогой коляска сломалась, и Виктории ничего не оставалось, как проделать остаток пути пешком. Хорошо еще, что дорогу она знала как свои пять пальцев: сколько раз, бывало, скакала по ней на любимой лошадке!..

Едва завидев освещенные окна такого знакомого, такого родного дома, Виктория чуть не расплакалась. Нервы у нее были натянуты до предела. Да и как могло быть иначе, если она вступала в новую жизнь, твердо решив зачеркнуть постыдное и мучительное прошлое и раскрыть объятия своим близким? Но сначала она хотела видеть только дочь. Свою Камилу!..

Оглядев свое измятое пыльное платье, Виктория направилась к черному ходу. Кому как не ей было знать все ходы и выходы родного дома?! На кухне, как и в былые времена, хлопотала Доминга. Только дочего постарела, бедняжка! Стала совсем седой!

— Доминга! — окликнула она. — Это я, Виктория! Я вернулась.

Суеверная негритянка быстро-быстро закрестилась: что за напасть на нее. Что ни день, чудятся покойники! Видно, никому из них не лежится! Вчера Гонсало, сегодня Виктория.

— Завтра, завтра отслужим по вас мессу, и успокойтесь, — пообещала она привидению.

— Ох, Доминга, ты такая же суеверная, как в детстве, когда я таскала у тебя из кухни горячий хлеб, — невольно улыбнулась Виктория.

— Господи! Да неужели такое возможно? — просияв, воскликнула старая негритянка и бросилась обнимать свою любимицу.

— Дай мне умыться, переодеться и позови ко мне Камилу. Я пока никому не хочу сообщать о своем о своем возвращении, кроме нее.

Доминга заколыхалась по кухне, налила в таз теплой воды, принесла чистое платье, а потом отправилась наверх в гостиную. Выведя Камилу в коридор, она прошептала ей о вернувшейся Виктории. Камила еще под впечатлением только что свершившейся брачной церемонии, соединившей ее отца и любимую тетю Марию, взволнованная, растревоженная, заплакала, с сожалением глядя на старую негритянку, которая окончательно повредилась в уме, смешав прошлое и настоящее.

— Вот увидишь, завтра все станет на свои места, — стала утешать она старуху, — я и сама не знаю, что явь, а что сон. Лучше принеси-ка нам всем прохладительное! Я думаю, всем нужно отвлечься и успокоиться.

Домигна вернулась на кухню, раздумывая, увидит она там Викторию или нет? Посвежевшая, в чистом платье Виктория сидела за столом и смотрела на дверь тревожно блестевшими глазами.

— Камила твоя решила, что старуха вконец спятила, — принялась причитать Доминга. — Мне тут на днях Гонсало привиделся, вот она и решила, что у меня что ни день — новый покойник!

— Ну хорошо, тогда я сама к ним поднимусь, — решительно сказала Виктория. И Доминга заторопилась впереди нее с криком:

— Виктория! Виктория вернулась!

В гостиной все невольно привстали со своих мест, недоумевая, перешептываясь, но на пороге действительно появилась Виктория, живая Виктория. И все бросились к ней с восклицаниями, объятиями, поцелуями …

Однако чаша страданий бедной Виктории не была испита до конца. Ко многому готовила она себя, со многим справилась, но, услышав, что Мария и Энрике только что стали мужем и женой, невольно побледнела, почувствовав ту же боль, что и тогда в парке, когда сестра и генерал ее мечты смотрели друг на друга, не отрывая глаз.

«Этого я не перенесу, нет, не перенесу, — твердила Виктория про себя, — мне было бы легче, если бы я увидела его мертвым!»

И глаза ее все время невольно искали Энрике, а не Камилу, к которой она ехала, единственную, кого хотела видеть …

— Наверное, мне лучше пойти отдохнуть, — наконец решила Виктория, поглядев на Милагрос совсем уж недобрым взглядом, тем самым, камим смотрела на всех она прежняя, всех ненавидящая…

И Милагрос невольно сжалась под этим взглядом. «Да она же просто испепелить меня хочет, — подумала она. — Мне и под одной крышей быть с ней страшно!»

А Виктория поднялась в ту комнату, которую по старой памяти считала своей. Поднялась с мыслью, что должна наконец поквитаться с обманщицей судьбой. Вся ее жизнь была одним сплошным грехом. Почему же не совершить и еще один? Последний?

В гостиной все жалели Викторию, но с какой-то невольной опаской. Слишком уж чувствовалось, что ее страшная и неведомая жизнь сделала ее способной на все: не жалея себя, она не пожалеет и других.

— Как испугал меня взгляд Виктории, которым она смотрела на тебя, — невольно сказала мужу Мария.

— Оставь. Чего пугаться? Сейчас я пойду и поговорю с ней, — ответил Энрике.

— Знаешь, лучше я сама с ней поговорю, — отвечала Мария. — Моя вина. Что она так изменилась. Я хочу попросить у нее прощения.

— Я тоже, — тихо сказал Энрике.

— Да, мы очень перед ней виноваты, — признала Мария, и глаза ее наполнились слезами. — И если она опять будет мстить нам, мы будем знать, что месть ее справедлива.

Мысль об убийстве витала в воздухе, заряжая его тревогой.

Бедная Виктория! Да, она решилась и на убийство. Решилась убить себя. Убить, раз не в силах совладать со своими чувствами, раз опять боль, обида и негодование разрывали ей сердце. Раз снова забыла о дочери и чувствует себя смертельно оскорбленной, попранной женщиной!..

И может быть, рука ее и взяла бы револьвер, который она с некоторого времени всегда носила с собой, но тут вошла Мария, бросилась к ней, обняла ее колени и стала молить о прощении.

— Моя мечта исполнилась, — говорила она, — но еще ни секунды я не была счастлива! И никогда не буду, если вновь не стану единой душой, единым сердцем с моей Викторией. Я казнила себя, казню и буду казнить за все, что ты пережила по моей вине!

Если бы слова исцеляли, то они пролились бы бальзамом на раны Виктории, но слова — всегда только слова. И как же трудно, как мучительно трудно было Виктории справиться со своей невыносимой обидой и вымолвить: я тебя простила. Все ее существо бунтовало против прощения. И она сидела, не в силах ничего сказать.