Обоснуйте, — хмуро попросил генерал Ульянов, сидевший на своём месте, как нахохлившийся петух, внимательно слушая профессора, не забывая зло стрелять глазами по сторонам.

— Пожалуйста, — склонил тот голову, в знак благодарности того, что слушатели не потеряли нить его суждений. — Идейная борьба, помимо всего прочего, основывается ещё и на безропотном подчинении идеи, а точнее фанатизме. В этом-то вся и суть моего страха.

Понимаете, для достижения своей цели обычный человек может поступиться многим, но в конечном счёте всему есть придел. Вот и обычный человек, даже борясь за собственную жизнь, может в какой-то момент отступить. Надломиться, я бы так выразился, сломаться. И смерть в конечном итоге, покажется ему не такой уж и страшной. Да-да, — нажал профессор, видя не доверчивые взгляды на себе. — Человек отступит, если обстоятельства будут причинять ему колоссальные душевные и телесные страдания. Но вот фанатик, — поднял он указательный палец, округлив глаза, — это совсем иное дело.

Фанатичный человек ни перед чем не остановиться и никогда не надломится. Для него смерть — это не выход или вход, в который с лёгкостью можно войти, оставив всё бренное позади. Нет, — теперь он погрозил пальцем. — Для фанатика, главное достичь конечной цели в осуществлении своей идеи. Да, конечно же. Он отдаст свою жизнь не задумываясь, если того будут требовать обстоятельства, но отдаст не просто так, чтобы просто найти выход, а сделает всё от него зависящие, чтобы единомышленники и последователи приблизились к цели как можно ближе после его кончины. И тогда его смерть не будет пустой и никчёмной, а наоборот она послужит великой цели. Вот в чём разница и вот почему мне страшно, — прошипел профессор психологии, добавляя:

А «мимы» — все поголовно являются фанатиками, слепо верующие в свою вымышленную идею, идя к цели напролом. И это страшно… Я уже говорил, что мутанты — это не просто сборище больных на голову людей, а это солдаты, все без исключения. При всём при том, ещё и хорошо обученные солдаты. Солдаты — не ведающие страха и слепо идущие к цели, не подвергаясь ни малейшему сомнению и ни перед чем не останавливаясь. — Многозначительный взгляд на публику и сразу же перепрыгивание на следующую тему, дабы не терять отпущенное время:

— Очищение, — задумчиво произносит Грушницкий, уставившись в потолок. У него была одна прекрасная особенность. Он мог выстраивать свою речь, по мере поступления вопросов, при этом, ни теряя ни минуты времени, на раздумье. Ответ рождался как бы сам собой, как будто бы всплывал изнутри или приходил свыше, надо было лишь немножечко, совсем чуть-чуть, посмаковать слово, несущее самую суть вопроса.

— Очищение, — смаковал профессор именно то слово, которое и несло в себе всю суть вопроса. — Что я могу сказать по этому поводу? Да в общем, опять же ничего конкретного. Смысл очищения скорее всего в том, что именно таким способом, «мимы» пополняют собственные ряды. Скорее всего так. Ну не размножением же им сейчас заниматься, право слово, — сыронизировал профессор, вытирая взмокший лоб.

И вдруг, как-то сразу, его непринуждённый вид подвергся кардинальному изменению. Профессор вскочив со стула, заметался на месте. На его побледневшем враз лице, отчетливо выступили широко распахнутые глаза и сжатые в нитку губы. Волосы на его голове встопорщились и распушилась борода, что придало лицу Грушницкому, вид разъярённого и в то же время, сильно испуганного, кота. И казалось, что он прямо сейчас, ещё и зашипит как кот. Но нет. Вместо этого, обхватывая голову обеими руками и качая ею из стороны в сторону, он неожиданно для всех, запричитал, как старуха:

— Боже! Боже мой! Как же я сразу-то не понял. Боже! Что же будет-то? Ой-ой-ой… — сокрушался он, не обращая, ровным счётом, ни на кого внимания. Но через секунду, успокоившись, отпустил голову, запрокинул её к потолку и что-то, с минуту, обдумав, вдруг резко спросил:

— Сколько «мимов» осталось в городе?

— А Бог их разберёт. Кто их подсчитывал? — буркнул генерал Овчаренко, весь подбоченившись. — Может сотня. Может тысяча или сотня тысяч, а может и миллион. А в чём собственно дело? Почему, это вас так, вдруг заинтересовало?

— Как это почему? Как это почему! — негодующе завозмущался Грушницкий. — Профессор, — оборачиваясь, обратился он, за поддержкой к микробиологу, — вы что, тоже ещё ничего не поняли?

— Ну, так кое-что, — протянул тот, немного смутившись. — Но давайте уж, вы лучше, коллега, — поступило от него предложение.

— Что ж, как скажете, — согласился Грушницкий, разводя руками. — Вы, господа, надеюсь меня хорошо слушали? Так вот! — стукнул он по-столу, переходя на более резкий тон. — Из моих слов, вы должны были понять, что наш противник, пройдя все этапы развития — от животного, до человека, наконец-то получили идею, своего смысла жизни. И получив смысл, мутантам ничего не остаётся, как продвигать свою идею дальше, так сказать, в массы. Им больше нет резона задерживаться в поверженном городе. Они же не дураки. Они трезво оценивают свои шансы на выживание. И то, что оставаясь запертыми на территории города, у них нет будущего, они отлично это понимают. А о чём это говорит? А-а-а… — испрашивал профессор, грозя указующим перстом. — А это говорит о том… Что вся эта армада! — нервически вскричал он, делая жест рукой, как бы охватывая всю ту армаду, простирающуюся у него перед глазами, от самого края до края горизонта. — Придёт в движение, с одной лишь целью — Вырваться! Вырваться из города, чего бы это им не стоило. Неважно какая цена будет уплачена при этом. Важно! — указующий перст профессора, взмыл вверх. — Что Идея состоит в том, что из оцепления должен вырваться хотя бы один. О-о… — простёр к потолку свои глаза Грушницкий. — Всего лишь один «мим», за пределами города. Это вам не просто — какой-то там солдафон, диверсант или шпион, что не в силах чего-либо уже изменить, когда всё его войско пало. Нет, — качая головой сказал он. — «Мим» — это маленькая почка, что отпочковалась от родного дерева. Это росток, в чьих силах дать новые отростки, из которых впоследствии вырастит новое дерево, ещё сильнее и обширнее, чем прежнее. Да… Один «мим» вырвавшись на свободу, способен развести новый рассадник заразы, только уже не локально, как сейчас, а в масштабах всей уже страны. — И выговорившись, профессор психологии Грушницкий, как-то сразу надломился и не говоря ни слова, устало опустился на стул. И сняв пенсне, стал рассеянно протирать линзы, белым, батистовым платком. Он всё сказал, пускай теперь говорят другие…

Но как не странно, другие говорить не спешили, переваривая, каждый в своей голове, слова профессора. Президент очнулся раньше всех и сразу же задал вопрос, обращаясь к профессору Мирному:

— Сергей Андреевич, вы можете подтвердить слова господина Грушницкого? Всё что мы здесь услышали, правда? Или же господин Грушницкий попусту нагнетает обстановку?

— К сожалению, я полностью согласен с Грушницким, — тяжело вздыхая, ответил Мирный. — Действительно, мутантам нет смысла больше задерживаться в городе. Мы загнали их в угол. И теперь им ничего не остается, кроме как бежать из города, как крысы бегут с тонущего корабля.

— Так! — припечатал президент, хлопнув по столу. Плотину сдержанности прорвало и полились нелицеприятные эмоции. — Это что же получается? Мало нам было мутантов, что отобрали у нас столицу, откуда ещё нам и грозят. Вдобавок мы получили ещё и фанатиков, что готовы любому глотку порвать лишь бы осуществить свою «высшую цель»… Неужели с ними нельзя договориться? — негодующе спросил он у членов заседания. Тем самым ища последний выход, только бы не допустить ещё одного кровопролития.

Профессор Мирный, не поняв шутит ли президент или нет, на всякий случай ответил:

— Нельзя. Это уже не люди, с ними невозможно договориться. Мы вам уже обо всём докладывали.

— Да-да. Я всё это знаю, — убито произнёс президент. — Но так хочется, положить всему этому конец. Решить всё наконец-то раз и навсегда.