— Чтобы привыкнуть друг к другу. Сегодня. Потому что для нас каждый день как первый… — Он засмеялся. — Чтобы у нас, героев передачи, возникла доверительная атмосфера. Чтобы мы могли ее естественно передать перед камерой… Да ты сама знаешь, зачем тебе объяснять.

— Понятно. Значит, ты до сих пор на Пятницкой? Никак тебя не снесут? — Кира, казалось, уже помимо своей воли пыталась держаться за него. Иначе зачем было подчеркивать, что ей известно, где он живет и как?

— Хочу получить свое от застройщика, — ответил Саша. — Думаю, меня можно понять.

— Ну-ну, не завидую девушкам, — снова фыркнула Кира, перекладывая на своем столе бумаги и дурацкий резиновый сапог с заплаткой на носке, из голенища которого торчали обкусанные карандаши, шариковые ручки без колпачков и разноцветные фломастеры. Саша отметил про себя, что этот сапог он подарил ей как-то на Новый год. А Кира немедленно купила ему такой же и сказала, лихорадочно блестя глазами:

— Ну вот, теперь полный порядок: два сапога — пара! — И посмотрела на его губы…

Но это не помогло. У них был роман, верно, но очень краткий. Однажды Александр Артемов понял, что служебный роман — не для него. Он слишком любит свою работу, чтобы ею поступиться. Понял и другое: он не слишком любит Киру, чтобы не поступиться ею ради работы.

Роман для него давно закончился. А для нее, похоже, нет. Или она делает вид? Ведь он-то знает, кто купил Кире машину и куда она на ней ездит. Слава Богу! — обрадовался Саша, когда узнал.

— Ладно, Кирюха, — сказал он, отрываясь от экрана компьютера, на котором были вопросы для Нади Фоминой. — Я поехал, а ты… в общем, как договорились. Появится Игорь, скажи ему, пускай ждет. Впрочем, я ему позвоню на мобильник.

Саша вышел из подъезда, огляделся. Его машину не заперли, хотя он поставил красную «десятку» на чужое место. Уже хорошо. Он нажал кнопку брелока, сигнализация залилась соловьем.

«Росиньоль», — пришло ему в голову. «Соловей» по-французски. Так же назывались лыжи, на которых каталась Даша Гребнева. Они ей очень шли. И сами лыжи, и их название. Она и сама была похожа на маленькую певчую птичку, готовую щебетать и хлопать крылышками с утра до вечера.

Так и было, улыбнулся Саша. Десять дней из прошедшей весны. Он почувствовал, как подпрыгнуло сердце. Милая, милая девочка Даша. Девятнадцать лет. Он вдвое, даже больше, чем вдвое, старше ее. Но нет, здесь не о чем сожалеть, он просто был ее инструктором, тренером, которого она наняла… Сама и бесплатно. Более того — совершенно бескорыстно с его стороны.

Саша открыл дверцу машины и сел за руль.

Но бывает же такое, ухмыльнулся он. Летом он снова увидел Дашу… Да-да. Он решил, что это мираж, когда увидел девушку на велосипеде. Она крутила педали старенькой немодной машины с надписью «Прогресс» на насосе, прикрепленном к раме. Ехала и кричала: «Мороженое! Мороженое!»

Саша засмеялся. Оригиналка! Он приставил руку козырьком к глазам и ждал. В дрожащем мареве знойного дня он видел Дашу и ничего не мог с собой поделать.

Поверить тоже. Потому что это не могла быть Даша.

Она и не была ею.

Похожая на Дашу Гребневу молодая женщина, лет на десять, а то и больше старше ее.

Это была Надя Фомина, на встречу с которой он сейчас ехал.

Саша ухмыльнулся и запустил пятерню в волосы. Пальцы прошли сквозь поредевшие пряди свободно, он отметил это и почувствовал, как отозвалось сердце. Жаль… «А что же ты хотел, — спросил он себя. — Вечной молодости?»

«Десятка» вырулила на Дмитровское шоссе, беспрепятственно домчалась до перекрестка, на котором, судя по скоплению машин, стояло «рукотворное чудо». Так они с Игорем называли гаишников, которые вручную управляли светофором. Однажды Саша делал передачу о них и слышал собственными ушами, как с соседнего перекрестка постовой соединялся с его героем:

— Слышь, придержи-ка рысаков. У меня затор на переправе.

— На сколько?

— Тормозни минут на десять…

Саша не ошибся. Протиснувшись между двух серых «газелей», он увидел стража дорожного порядка. От нечего делать тот ритмично поколачивал себя палочкой по бедру, будто выбивал дорожную пыль из форменных штанов.

Артемов посмотрел на часы. Время есть, но ему еще предстоит пересечь центр Москвы. Не лучше ли тормознуть в нетолкучем переулке и поехать на метро? Такое случалось, но нет, одернул он себя. Не сегодня. Он должен забрать Надю и непомятой докатить до студии.

Наконец-то дирижерская палочка вытянулась вперед, параллельно дороге, и Артемов рванул с места так, что водители обеих «газелей», оглушенные ревом двигателя красной «десятки», разом покрутили пальцем у виска.

Надя сидела за столиком возле окна и смотрела на улицу. Ей не было жарко в летних брючках и бледно-зеленой блузке навыпуск. Светлые волосы она собрала в хвост на затылке и заколола пряжкой под черепаху.

Надя положила ногу на ногу. Коричневые мокасины такие удобные, она правильно сделала, что не надела черные лодочки. Ей вспомнилась фраза, которую любил повторять отец, когда мама покупала ему туфли на размер больше.

— Какое тебе дело до просторов мира, — вздыхал он, — когда жмут собственные туфли. У меня жена молодец. Не поскупилась, купила на размер больше, и мне так хорошо…

Надя улыбнулась, вспомнив о родителях. Она давно не была у них. Но съездит. Обязательно. Как только окончательно устроится. Но вместо нее там сейчас Николка. Он не даст им скучать.

Она отвернулась от окна и стала наблюдать за официантками. Тоненькие хорошенькие девочки сновали между столиками и с деловым видом записывали в блокнотики заказы, как журналистки на какой-нибудь важной пресс-конференции.

— …Дорога дальняя, земля привольная, страна ковыльная — не твоя… Автомобильная, любвеобильная Москва — твоя… — прозвучал в ушах низкий, почти мужской голос Марии. Надя вздрогнула, настолько неожиданно ворвалась подруга в ее мысли.

— Ты смеешься надо мной, да? — захохотала Надя, услышав тогда песню Марии. Та сидела возле окна на кухне и перебирала две струны своей домбры.

— Не-а, — покачала головой Мария. — Как можно смеяться, если эти слова я улавливаю из воздуха. Это не мои слова, не я их придумала.

— Но кто, по-твоему, их рассыпал в этом воздухе? — не отступала Надя.

Мария прожала плечами.

— Ты сама.

— Я-а? — Надя ткнула себя пальцем в грудь. — Я?

— Ну да, — кивнула Мария и снова стала перебирать струны.

— Неправда! — Надя подумала, не рассердиться ли ей.

— Тебе не надо сердиться, — словно прочитала ее мысли Мария.

— А… разве я собираюсь сердиться на себя?

Мария пожала плечами.

— Все люди сердятся на себя. А когда сердятся, то кидаются словами в других. Обвиняют их в своих собственных грехах. Чтобы не кидаться словами в себя, — спокойно объяснила Мария.

— Правда? — Надя почувствовала, что сердце дернулось, как будто собралось остановиться. — Но мой…

— Ты хочешь говорить о бывшем муже? Не надо.

— О покойном муже, — поправила ее Надя.

— Нет, — сказала Мария. — Он умер уже не твоим мужем. Поэтому…

— Неправда! Он…

— Он был только по бумагам твоим. Но…

— Не надо, Мария. — Надя скривила губы. — Я знаю, о чем ты. Ты права.

— Конечно, права, — равнодушно согласилась Мария, откидывая тяжелые черные волосы. Они накрыли худенькую спину, такую плоскую, как казахская степь, и засверкали под лампой, словно ковыль под солнцем в этой степи.

— Ну вот и хорошо… — сказала Мария, в последний раз дернув струну. Та задрожала, и, не дожидаясь конца дребезжащего звука, Мария добавила: —…что уезжаешь.

— Мне страшно, Мария, — призналась Надя и скривила губы.

— Не то слово. Тебе тревожно. Так будет правильно. Страшно тебе уже было. — Мария пристально посмотрела в глаза Наде. — Больше не будет.

— Правда? — спросила Надя, испытывая странное доверие к словам подруги. Она знает все. Может то, чего не должна мочь. Иначе как бы стала Мария официально признанным акыном? Как могла бы участвовать в состязаниях акынов в Алма-Ате, получить второе место? Первое, Надя не сомневалась, мужчины ни за что не отдали бы женщине.