— Да это же Клотт! — воскликнул он, передернувшись, и отшатнулся, словно протянутая к нему рука грозила заразить его чумой. — Что тебе здесь понадобилась, стриженая? Для какой новой беды ты выползла из своей норы?

Имя «Клотт», ее неожиданное присутствие на кладбище, испуг и брезгливость, выказанные крестьянином, мгновенно подействовали на толпу, зарядив ее тем особым зарядом, какой всегда предваряет из ряда вон выходящие несчастья.

Клотт побледнела, услышав, что ее назвали «стриженой», напомнив о перенесенном унижении, и без того не забытом, но и бровью не повела, будто ничего не слышала, будто боль о погибшей Жанне иссушила весь ее гнев.

— Дай кропило, я благословлю ее, — сказала она медленно и прибавила с твердой кротостью и поистине королевской снисходительностью: — Не оскорбляй старость, когда рядом смерть.

Но что проку в кротости? Человек, к которому она обратилась, был груб и жесток от природы, а его ремесло только усугубило природную жестокость. Белопустынский мясник по имени Оже с детства боялся и ненавидел Клотт. Его отец вместе с тремя другими парнями в 1793 году привязал Клотт к позорному столбу на рынке и состриг проклятыми ножницами волосы, которыми она так гордилась. Вскоре после нанесенного Клотт оскорбления мясник погиб насильственной смертью, и семья, оплакивая кормильца, глухо винила в его смерти ведьму Клотт. Сын убитого не просто осуждал, презирал или брезговал «барской прислужницей» — он ее ненавидел и, ненавидя, был неумолим.

— Не получишь, старая ведьма! — рявкнул он. — Святая вода свернется, только ты до нее дотронешься! В церковь ни ногой, а к гробу лезешь, бесстыжая! Хочешь надругаться? Осквернить? Ходить не можешь, а все-таки притащилась, гадина, лишь бы похороны испортить несчастной женщине! Кто, как не ты, ее загубил?! Она, может, и померла оттого, что по слабости с тобой водилась!

Ненависть передается электрическим током, слова мясника взбудоражили толпу. Все видели, как несчастна Жанна, но никто не мог себе объяснить, куда подевалось ее здравомыслие и отчего полыхает огнем лицо, а ее внезапная смерть была так же темна и непонятна, как последние годы жизни.

Смутный ропот пробежал по толпе, тесно сгрудившейся вокруг могилы, освещенной косыми лучами солнца. В глухом неясном ропоте уже выделялись слова «ведьмачка», «порча», приглушенные пока выкрики грозили стать вскоре громкими и пронзительными. Пакля занялась, обещая вспыхнуть и охватить все огнем.

Никого из причта в толпе уже не было, священник с дьяконом вернулись в церковь. Не нашлось и вожака, чье властное слово могло бы обуздать и остановить толпу. Почувствовала ли Клотт опасность, что затаилась в каждом волоконце, в каждом из стеснившихся вокруг могилы тугой петлей людей, испуганных, возбужденных, невежественных, давным-давно отторгнувших ее, изгнав из своего роя, — людей, на которых она смотрела из своего одиночества отчужденно и свысока, словно с вершины башни?

Но если она и чувствовала опасность, то что из того? Кровь наложницы былых властителей здешнего края прилила к морщинистым щекам отблеском неоспоримого превосходства над сгрудившимся стадом смердов и мужланов, посмевших бунтовать. Опершись на палку, в трех шагах от зияющей могилы, она взглянула на Оже-мясника с тем высокомерием, с каким, молодая, смотрела из седла сеньора Орлона де Надмениля на молчаливо негодующую Белую Пустынь.

— Прикуси язык, сын палача! — бросила она. — Твоему папаше не принесло счастья прикосновение к голове Клотильды Модюи!

— Отец начал, мне кончать! — прорычал в ответ разъяренный мясник. — Он тебя, старая карга, обкорнал, а я башку сверну!

Вслед за словесной угрозой в воздух взмыла жилистая рука, привыкшая запрокидывать быкам головы, чтобы потом полоснуть ножом по шее.

Клотт не опустила взгляда. Удар камнем избавил ее от нового унизительного оскорбления. Нескрываемое презрение немощной калеки разъярило толпу, и кто-то запустил в нее камнем. Камень попал в лоб. Брызнула кровь. Клотт упала. Но тут же приподнялась, опираясь на руки, кровь, хлещущая из раны на лбу, заливала ей глаза.

— Трусливое подлое отродье! — процедила она.

Второй камень ударил ей в грудь, старый порыжелый платок почернел от растекшейся крови. Показавшись, кровь оказала присущее ей злое магическое воздействие — не образумила, а возбудила толпу, пьяня и разжигая жажду. Крики: «Смерть старой ведьме!» — раздавались все громче и вскоре заглушили другие, совсем немногочисленные: «Остановитесь! Не смейте! Не убивайте ее!» Безумие распространялось, как чума, перекидываясь с одной головы на другую, перетекая из сердца в сердце. Свирепея, толпа сжималась все теснее, готовясь нанести последний удар. Избежали безумия пока только те, которые находились по краям забродившей людской браги, но, любопытствуя, стремясь узнать, что же происходит там, у самой могилы, они напирали изо всех сил и все туже затягивали петлю.

Священник и причт, услышав злобные выкрики, вышли из церкви. Они спешили к могиле: там разыгрывалась драма, и, возможно, кровавая, но толпа не пропускала их.

— Уходите, ваше преподобие, — кричали священнику. — Нечего вам тут делать! Ведьмачка Клотт, кощунница и осквернительница, должна получить по заслугам! Завтра на кладбище будет чисто!

Вместе с ругательствами в Клотт летел очередной камень, рискуя попасть в любого, кто находился рядом с ней. Один из них снова попал Клотт в грудь, и она повалилась в пыль прямо к ногам Оже, окровавленная, но не потерявшая сознания. Мяснику не терпелось поучаствовать в избиении, но он стоял слишком близко, чтобы швырять в Клотт камнями, и поэтому хорошенько пнул ее ногой.

Отрубленная голова Шарлотты Корде[31] открыла глаза, когда ее девственной щеки коснулось дыхание палача, открыла залитые кровью глаза и Клотт и коснеющим языком выговорила:

— Оже, я умираю, прошу тебя, дотащи меня до могилы мадемуазель де Горижар и столкни в нее. Пусть служанка спит с господами, которых она любила…

— Нет больше господ, нет и мадемуазель Горижар, — злобно огрызнулся Оже, мгновенно почувствовав на себе синий мундир и загоревшись ненавистью своего отца. — Нет, тебя не похоронят с хозяйкой Ле Ардуэй, которую ты сгубила своими шашнями, чертовка! Я скормлю тебя псам!

И мясник снова ударил в грудь лежащую подбитым железом башмаком.

— Тебя сгубил твой собственный яд, гадюка! — проревел он. — Эй, ребята, найдите плетенку[32], и мы взвалим на нее падаль!

Просьба передавалась из уст в уста, и вдруг в последних рядах намагниченной местью толпы чьи-то руки сняли с петель решетчатые кладбищенские ворота, и вот уже их передают мяснику и швыряют на них бездыханное тело Клотт.

Мужчины, тяжело дыша, бегом поволокли ворота за собой, превратившись в диких коней или тигров, впряженных в колесницу отмщения и поношения. Через могилы и надгробные камни бежали они и волоком тащили за собой свою страшную ношу. Они обезумели от ярости, ненависти и страха, ибо человек борется со страхом, который неизбежно гнездится у него в душе, безумством отваги. Словно ревущий ураганный ветер, промчались они мимо дверей церкви, где стояли бледные и неподвижные священнослужители, и устремились дальше, сметая все на своем пути, во власти заразного безумия толпы, ставшей неистовым, бесчувственным стихийным бедствием. С ревом пронеслась толпа по испуганной деревне и ринулась в сторону пустоши… Куда мчались эти люди? Они и сами не знали — обрушивались, как обрушивается буря, катились вперед, как катится расплавленная лава…

Но как обычно бывает, чем разрушительней становились действия бьющейся в конвульсиях безумия толпы, тем малочисленнее, безмолвнее, безгневнее она мало-помалу становилась. Многоголовое, многоногое, злобно орущее чудище уменьшалось, стихало, оставляя в придорожных кустах человечье руно. Ряды редели. Стало заметно, что люди отстраняются друг от друга, поворачиваются и торопливо уходят по дороге назад к деревне. Кое-кто отставал на повороте и больше уже не догонял оголтело вопящее ядро, которое неслось дальше, но понемногу охлаждалось и вместо ярости ощущало уже дрожь испуга и раскаяние за содеянное. Люди наконец опомнились и замерли от страха. Жалкая горстка, осадок потока, который еще недавно бурлил и пенился. Осознание, что совершено преступление, дошло наконец и до последних подонков, которые не остановились и тогда, когда приступ ярости миновал. Они двигались, но двигались все медленнее, потому что и в них росло ощущение беды, которое в конце концов остановило и их властной ледяной рукой. Жуть совершенного преступления, рассеявшая мало-помалу густую толпу, добралась и до последних, а они все еще волокли на железной решетке мертвую калеку, убитую ими женщину. К проснувшемуся в них страху перед убийством присоединился и другой: они обнаружили, что находятся на пустоши, в недобром месте, где бродила нечистая сила, встречались колдуны-пастухи… Никто не решался больше взглянуть на окровавленное, забрызганное грязью тело, лежавшее у их ног. Они бросили его и разбежались, исчезли, будто тучи, что обрушили грозу на деревню и уплыли неведомо куда…