Луизон, сохранившая чистоту там, где другие сгорали дотла, не зажилась на свете после замужества, и Жанна тянулась к Клотт оттого, что та знала ее мать и дружила с ней в юности. Память матери Жанна чтила как святыню. Но со старой Клотильдой дружила не только в память о покойной. И хотя, по общему мнению, Клотильда Модюи, опозорив себя, расплачивалась одиночеством по заслугам, Жанна отважно продолжала с ней встречаться.

Гордячка Клотт, как по-прежнему ее называли, гордилась теперь не красотой, а воспоминаниями. Она презирала суждения и осуждения окружающих, с упоением вспоминая тот мир, к которому оказалась причастна. Старинные родовитые семейства вроде Горижаров, что, захирев, мало-помалу угасали, вызывали у состарившейся Клотильды искреннее и восторженное почтение. Ее добродетелью стала вассальная верность сеньорам, и, гордясь собственным бесчестьем, она осталась преданной служанкой тех, кто увлек ее на стезю порока. Старая, нищая, обезножевшая Клотт смотрела на окружающих с молчаливым высокомерием, не убавил которого и пережитый стыд. Товарки ее по распутству и пиршествам умерли, замок Надмениль, разоренный революцией, лежал в развалинах, молодежь, которую с детства приучили смотреть на нее с презрением, брезгливо сторонилась парии, а Клотильда Модюи, или попросту Клотт, оставалась все той же надменной гордячкой, какой была и в пору цветения. Жила она в жалком домишке неподалеку от Белой Пустыни и кормилась продажей овощей и фруктов со своего огорода. Домишко и огород — вот все ее достояние, если не считать высокомерия и одиночества. Одна из соседок победнее, рассчитывая, что в благодарность за заботу Клотт откажет ей после смерти свое скудное достояние, присылала к ней каждый день свою дочку для помощи и пригляда. Больше к Клотт никто не захаживал. Кроме Жанны, к которой Клотт всегда была добра, — фамилия де Горижар напоминала ей о юности.

Мадемуазель де Горижар, выйдя замуж за простолюдина, таила в душе незаживающую рану, кровоточила ее гордость, и за свой унизительный брак она мстила дружбой с отверженной Клотт. А та, проклиная обстоятельства, сделавшие Жанну «половиной» Ле Ардуэя, предпочитала забыть о ее замужестве и звала Жанну Мадлену барышней де Горижар. После сказанного кто усомнится в прочности дружбы, связывавшей обеих женщин?

Жанна Мадлена, принужденная жить среди таких же, как ее муж, плебеев и заниматься изо дня в день хозяйством и домашними хлопотами, не знала ни нравов, ни обычаев людей более утонченных, в круг которых, не сложись обстоятельства так плачевно, вошла бы и она. Несведущая, но чувствительная и чуткая мадемуазель де Горижар оживала, усевшись возле старой Клотт. Душа родовитой аристократки отзывалась восторженным трепетом на рассказы старухи о знатных господах, а Клотт, вдохновленная восторгом слушательницы, гордясь былыми знакомствами, с недюжинным талантом воскрешала впечатляющие картины прошлого. Для Жанны, не читавшей в своей жизни ничего, кроме молитвенника, устами Клотт говорила сама поэзия. Закосневшая в грехах пропащая, которой никто не желал подать руки, но которая и не думала раскаиваться, будила воображение хозяйки Ле Ардуэй и тешила ее гордость. Могла ли Жанна не навещать Клотильду?

Жителей Белой Пустыни немало удивляли ее посещения.

— Не иначе каким-то зельем опоила ведьмачка Клотт хозяйку Ле Ардуэй, коли ходит и ходит к ней в логово! Послать бы ей ко всем чертям бесстыжую суку, что позорит нашу Белую Пустынь не первый десяток лет, — ворчали они.

А Жанне после вчерашней мессы томило сердце непонятное беспокойство, и она отправилась к своей единственной подруге Клотт.

Только что пробило три часа дня. Дверь у Клотт стояла нараспашку — в нормандских деревнях в теплую погоду двери всегда настежь. Хозяйка сидела на обычном месте в кресле-развалюхе у единственного окна. Окно смотрело на огород и должно было бы освещать сумрачную комнатенку, однако стеклянные ромбы свинцового переплета с годами так закоптились, что даже в самые ясные летние дни яркому закатному солнцу — а выходило окно точнехонько на запад — не удавалось сквозь них пробиться.

Сейчас стояла зима, солнца не было вовсе, и скудные капли света, что сочились сквозь пожелтелые, сделанные будто из полупрозрачного рога ромбы, слабо, но освещали озабоченное лицо Клотильды Модюи. В комнате, кроме нее, никого — девчушка матушки Ингу утром ходила в школу, а после школы частенько отправлялась в Белую Пустынь по материнским поручениям. Тихо. Совсем тихо. Даже прялка, чье монотонное жужжанье, навевая сонные грезы, нарушает деревенскую тишину, шепча прохожему, что в глубине лачуги, на взгляд пустой и покинутой, теплится жизнь, — и та молчала. Клотт задвинула ее в оконную нишу, а сама вязала из темно-синей, почти что черной шерсти чулки, какие носили на моей памяти все крестьянки.

Страсти и время не пощадили Клотт, пройдясь недоброй рукой по лицу и фигуре, и все-таки не было сомнения, что когда-то «красота этой женщины освещала все вокруг, словно фейерверк», как сказал мне дядюшка Тэнбуи. Стройная, крупная, с высокой грудью, она сохранила и в старости если не женственность, то хотя бы женственный силуэт. Плоский чепец с гофрированным бантом на затылке, концы которого падали на плечи, не закрывал седой волны волос надо лбом — стальной короны ее гордой и мрачной старости. Изборожденное морщинами лицо Клотт словно вычеканил флорентиец Микеланджело, и не могла не быть высокомерной та, что столько лет пренебрегала всеобщим презрением. Не зная местных сплетен, никому бы не угадать в суровой римской матроне с льдистыми серо-зелеными глазами ослепительную любовницу Реми де Орлона, красавицу с розовеющей перламутровой кожей, отличающей юных нормандок. А губы? Неужели и их высосали вампиры замка Надмениль? Да, и от губ ничего не осталось. Рот застыл брезгливо поджатой подковкой. Ржаво-оранжевая блуза из дрокета, черная юбка-бантовка, показывающая в складках серый испод, и синий полотняный передник — вот наряд состарившейся Клотильды. Рядом с креслом держала она суковатую палку и при необходимости вцеплялась в нее обеими руками, чтобы, извиваясь, как змея с перебитым позвоночником, доползти до очага с тлеющим в нем торфом и присмотреть за горшком с супом, что грелся на огне, яблоком или каштанами, которые пекла для малышки Ингу.

— Я узнала вас, барышня де Горижар, — сказала Клотт, когда Жанна вступила на ее застеленный соломой пол. — Узнала по стуку сабо.

Ни разу с той поры, как Жанна вышла замуж, Клотт не назвала ее фамилией мужа. Для Клотт Жанна Мадлена как была, так и осталась барышней де Горижар. «Несгибаемой», как порой Клотт себя называла, не было дела до мужицких обычаев, и когда она не кляла замужество Жанны, она о нем забывала.

Жанна поздоровалась с Клотт и присела на скамеечку возле ее кресла.

— Ох, устала! — вздохнула она, невольно опуская плечи, словно шубка давила на них, как свинец. — Шла слишком скоро, — объяснила она, отвечая на вопросительный взгляд Клотт, опустившей на колени вязанье.

Поглядывая на гостью, Клотт задумчиво почесывала спицей висок.

— Ну, ясное дело, бежали, как всегда, со всех ног, — согласилась она, — а сабо-то тяжелее смерти, когда шлепаешь в них по грязи. А дорогу от перекрестка до Рена, верно, совсем развезло. Никогда вы не отличались румянцем, а сейчас щеки так и горят.

— Почти что бежала, — подтвердила Жанна. — Бегут ведь, когда беда подгоняет. Вы же знаете, голубушка Клотт, если ни рукоделие, ни рынок, ни домашние хлопоты — словом, привычные работы, какими я себя занимаю, не снимают неведомой тяжести с сердца, я прихожу к вам.

— Знаю, — серьезно отвечала Клотт, — и вижу, что вовсе не от ходьбы разгорелись у вас щеки, деточка. Так сегодня у вас опять дурной день? — помолчав, спросила она с той доверительностью, какая бывает между давным-давно сблизившимися женщинами.

Жанна молча кивнула.

— Ох-ох-ох, — вздохнула и Клотт, — много их у вас еще будет, детка! Вы молоды, полны сил, кровь Горижаров бунтует в вас, зажигая щеки, и бунтовать будет очень долго, прежде чем наконец успокоится. — Она помолчала и прибавила, наморщив лоб: — Может, будь у вас детки, они бы вас утешили, но дети, лишенные имени де Горижаров…