Шла уже вторая неделя после того самого дня, когда Мария Эке (так звали милосердную женщину) подобрала умирающего шуана. Домишко ее одиноко стоял на опушке леса, и, живя вдали от соседей и любопытных соседок, она была избавлена от докучных, а то и недоброжелательных расспросов. И очень этому радовалась. Однако во времена гражданской войны никакие предосторожности не излишни, и, закопав одежду и оружие шуана в уголке своего домишка, она приготовилась обмануть «синяков», если они к ней нагрянут, и выдать умирающего за своего сынка. Горячечной несдержанности раненого она не опасалась: он не мог произнести ни единого слова.
— Если и видели его «синяки» в рукопашной схватке или пороховом дыму, — размышляла она, — то все равно узнать не смогут. Сейчас его и родная матушка не признала бы, дай ей Господь здоровья, если только она жива.
Все, казалось бы, благоприятствовало набожному милосердию, но судьба коварнее ларца Пандоры. Веришь, что череда несчастий близится к концу, что жизнь исчерпала до дна свои запасы бед, и вдруг видишь, что дно у ларца двойное и он вновь полон до краев.
Солнце клонилось к закату точь-в-точь как в день самоубийства, вечер был тихим, долгим, золотисто-оранжевым. Мария Эке распахнула дверь своей лачужки, чтобы болящий подышал свежим душистым воздухом, несущим вместе с лесным благоуханием целительные силы жизни, а сама, поставив на пороге таз, принялась перестирывать окровавленные тряпицы, которыми бинтовала раненого. Женщины из простонародья, если только у них есть сердце, совершают героические подвиги естественно и неприметно. Они — евангельские Марфы[20], и нескончаемые хлопоты никогда не во вред их трезвому и ясному уму, как не во вред нелегкие полевые работы младенцам, которых они вынашивают под сердцем. Матушка Эке, казалось, целиком занялась стиркой, погрузив и глаза, и руки в коричневую от крови пену, но на самом деле все время приглядывала за своим больным. И вдруг она услыхала звон колокольчика. Не глухой тихий звон, который мог бы донестись из часовни отшельника, — в те революционные времена закрыли все церкви, и священники иной раз спасались в лесных чащобах, — нет, звон доносился из ремесленной мастерской и возвещал конец работы. Добродетелью Мария Эке была сродни римлянкам, она не предала своих детских молитв у изголовья колыбели и осталась верна вере отцов. Как только колокольчик отбивал семь ударов — неважно, где звонил колокольчик, — для нее наступал священный миг, о котором когда-то благовестили онемевшие после революции колокольни, — миг вечерней молитвы. Услышав седьмой удар, матушка Эке оставила мокрые тряпицы, которые собралась уже было выкрутить и развесить на орешнике, поднесла узловатую мокрую руку ко лбу — пергаментно-желтому в глазах людей, осененному золотым сиянием в глазах Господа — и предалась всем своим благородным и добрым сердцем молитве.
Спасение наше приходит к нам порой через погибель, крестное знамение призвало крестную муку.
Пять гвардейцев вышли волчьим шагом из леса и остановились на обочине дороги. Опершись на ружья, настороженно и молчаливо вглядывались они в мирную змейку дороги и были похожи на гончих, что вынюхивают по зарослям дичь. Дичью для них были люди. Гвардейцы охотились за «совиными братьями». После недавней победы они выискивали тех, кто сумел затаиться и спрятаться на окрестных хуторах и фермах. Они давно уже приметили домишко матушки Эке — алый свет закатного солнца славно подновил его черепицу — и кивали друг другу на приоткрытую дверь и на усталую немолодую женщину, что мирно стирала белье на пороге. Когда же, оставив таз, женщина принялась молиться и осенила себя крестом Спасителя, который гвардейцы привыкли проклинать, они больше не сомневались: перед ними шуанка, — и с громкими криками двинулись к ней.
— Поджигатели! — выдохнула матушка Эке. — Господи! Спаси и помилуй!
— Прочь с дороги, старая кляча! — проревел начальник отряда. — Полюбовались мы, как ты мусолила свою молитву, не иначе «сову» запрятала у себя в логове!
— Сын у меня умирает, — пролепетала она. — Размозжил себе голову на охоте…
Побледнев, унимая дрожь, вошла Мария Эке в свой дом вслед за непрошеными гостями, — они бандой дикарей ворвались в него первыми. Окружили постель, сдернули одеяло и невольно отшатнулись от метавшегося в лихорадке раненого — так ужасна была его огромная, обмотанная тряпьем голова с бурыми пятнами засохшей крови.
— Говоришь, сын? — захохотал сержант. — Больно ручки у него белые, чтобы быть ему твоим сыном! — насмешливо прибавил он, приподняв саблей в ножнах бессильно свесившуюся с кровати руку шуана. — Клянусь рожком с порохом, ты, старуха, врешь! Молодца ранили под Фоссе, и он дотащился до тебя после того, как мы ему хорошенько всыпали. Почему, спрашивается, ты не оставила его помирать? За это ты заслуживаешь расстрела! А может, лучше нам пустить твою лачугу на костерок и поджарить на нем костыли, на которых ты ковыляешь? Подумать только, подобрать такую падаль! Повезло твоей старой шкуре, что гнида едва дышит! Славно его отделали наши ребята! Тысяча и одна королевская голова! Да они превратили его в кабанью морду, и морда эта заслуживает пули, что дремлет в дуле моего ружья. Впрочем, не стоит тратить порох на скверную мразь, и без нас сгниет! На крайний случай всегда есть сабля, но я бы не хотел, чтобы товарищи сказали, будто я избавил шуана от страданий. Нет! Не хотел бы, клянусь адом! А ну, старая карга, пошевеливайся! Пить хочется. Есть у тебя сидр? Пока мерзавец корчится в агонии, мы чокнемся за Республику.
Бедная матушка Эке почернела от ужаса, слушая угрозы сержанта, но постаралась сладить со страхом и пошла цедить сидр, — она припасла для зимы небольшой бочонок и держала его под кроватью. Сидр она перелила в оловянный кувшин и поставила на стол, сбитый из грубо отесанных топором досок, а рядом поставила глиняные стопки, другой посуды у нее не было. Пятеро работников Республики уселись на круговую скамью, на какой обычно сидят вокруг стола нормандские бедняки, и кувшин заходил по кругу, опустошаясь и наполняясь вновь. Раз двенадцать прикладывала Мария кувшин к бочонку — похоже, незваные гости задались целью оставить ее без сидра, — прикладывала и радовалась про себя: разве не счастье, что зловещие пришельцы увлеклись таким мирным занятием?
Мария сновала туда-сюда по своей лачужке, сперва проветрила ее, а потом, желая, по выражению поэта, «согреть дуновение», разворошила в очаге угли. Она готовилась к вечерней перевязке, ожидая ухода опасных и злонамеренных гостей. А те все больше и больше возбуждались, распаляя себя сидром и собственными речами, от которых матушка Эке пронимала невольная дрожь. Ухо ее ловило зловещие имена Россиньоля[21] и Пьеро. Особенно часто гвардейцы поминали Пьеро, командира одного из отрядов, Какуса-великана[22], чья непомерная жестокость равнялась непомерной силе: забавлялся он тем, что ломал пленникам кости, как сухие палки, о колено. Но о чем, кроме свирепого мщения, могли рассказывать ожесточенные гражданской войной солдаты, — войной упорной и фанатичной, законом которой стали безжалостность и непримиримость — неизменные спутники убежденности? Сидевшие в лачуге пятеро «синих» не были подначальными Гоша или Марсо[23], преданность своим полководцам не облагородила их. Они были те, кого развратила беспощадность войны. В каждом вине, в каждой армии есть подонки. Эти пятеро были отребьем, тем неизбежным отребьем войны, которое ей неотвратимо сопутствует: по кровавым следам львов всегда идут шакалы. Вот и эти были те самые последыши, бандиты-поджигатели, которых в Нормандии смертельно боялись и называли за варварские злоупотребления палачами. Мария Эке не раз слышала толки фермеров-соседей о бесстыжих разбойниках. Вспомнила и ужасную историю, какую рассказал ей сын, лесной сапожник, когда пришел навестить между двумя ночными вылазками, — рассказывая, он, как истинный шуан, клокотал от ненависти. Речь шла о сеньоре Понтекулане, владельце замка: на рассвете шуаны увидели в разбитом окне его голову, — о, какое бесчеловечное, какое унизительное издевательство! — она встречала розовеющий свет зари в ночном горшке на подоконнике разоренного замка.
