Она узнала кольцо своего мужа, подаренное ею Ластени.

Обморок мадам де Фержоль поверг в оцепенение гостей графа де Люда, до того они были изумлены. Однако из почтения, смешанного с неким страхом перед этой суровой женщиной, ни один из них не решился впоследствии заговорить с ней о ее внезапной слабости, свидетельствующей, что в жизни баронессы есть какая-то трагедия. Все языки были и остались немы. Придя после довольно продолжительного обморока в сознание, баронесса тем же вечером вернулась в Олонд. Ее вновь терзали мучительные, сродни разъедающим язвам, сомнения, и напрасно прикладывала она к своему изъязвленному сердцу болеутоляющие компрессы — кровотечения они не останавливали. Сердце баронессы точила новая язва: ее дочь, дочь благородного де Фержоля, могла полюбить вора — вора, который в конце концов отпилил себе ту самую руку, что была повинна в преступлениях… Разъедающий баронессу рак разрастался, и с ним нельзя было обойтись, как обходятся с раком телесным, которому жертвуют частью плоти ради целости остального, не пораженного недугом тела.

— Неужели мука моя никогда не кончится, Господи?! — простонала она. — Неужели боль моя будет вечной?

И, вцепившись себе в волосы, выдирая клочья их на впалых висках, мадам де Фержоль повалилась перед распятием, несчастная, распинаемая на кресте своих мук жертва. В эту минуту к ней вошла Агата, ее спутница на крестном пути, которой исполнилось уже восемьдесят пять лет, но, если бы можно было поддерживать силы горем, ей хватило бы его и до ста лет, и прошелестела едва слышным призрачным голосом:

— Преподобный отец-настоятель брикбекских траппистов просит принять его, сударыня.

— Проси, — ответила мадам де Фержоль.

Баронесса еще только поднималась с колен, опираясь на молитвенную скамеечку, а отец Августин уже вошел в комнату. Он почтительно поклонился хозяйке, и сразу стало заметно, что немолодой, суровый и благочестивый монах чем-то взволнован. По всей видимости, настояние неотложного долга принудило его явиться в Олонд с несвойственной ему поспешностью.

— Сударыня, я привез принадлежащее вам кольцо, — начал монах без всяких околичностей, даже не присев, несмотря на приглашающий жест баронессы. — Вы узнали его вчера, и я назову вам имя человека, который… который потерял его вместе с рукой, — добавил он с печальной торжественностью.

Мадам де Фержоль, услышав его слова, невольно вздрогнула. Отец Августин протянул ей кольцо, но она не взяла его — не могла коснуться оскверненного и поруганного кольца, стократ оскверненного и стократ поруганного, снятого с отпиленной руки вора.

— Имя! — с трудом выговорила она.

— Сударыня, — начал монах, — в монашестве имя человека, который составил несчастье вашей жизни, которого вы, наверное, сотни раз проклинали, — отец Рикюльф из ордена капуцинов, живший в вашем доме во время поста двадцать пять лет назад.

Услышав это имя, баронесса де Фержоль побледнела, будто на нее дохнула смерть, но не сдалась и, собрав все силы несгибаемой души, задала вопрос, мучительнейший вопрос, от которого зависела вся ее жизнь.

— Вы только имя хотели мне сообщить, отец мой? — спросила она, глядя на него пронзительным взором своих бездонных глаз, пред которым ее дочь, несчастная Ластени, всегда опускала свои.

— Я все расскажу вам, сударыня, ибо и он рассказал мне все, примирившись с Господом на пепле, на котором предписано умирать всем монахам нашего ордена и на котором несколько дней тому назад он умер. Поцеловав распятие, которое я поднес к его губам в этот последний и священный час, он признался, что был единственным виновником трагедии и ваша дочь неповинна в совершенном грехе.

— Значит, о господи! Значит, я… — выдохнула баронесса де Фержоль, озаренная, будто вспышкой молнии, прозрением, обнажившим перед ней всю ее жизнь.

— Не мне судить вас, сударыня, — прервал ее траппист с подобающим его сану достоинством. — Я пришел пролить бальзам утешения на вашу благочестивую душу: ваша дочь чиста, и незримый ангел-хранитель, которого Господь посылает каждому из нас, всегда оставался рядом с ней, взирая на нее невинными бессмертными очами.

Монах замолчал, удивленный, что благая весть не преисполнила душу этой богобоязненной женщины радостью. Он не подумал об угрызениях совести, что мертвой хваткой вцепились в могучую душу несчастной баронессы: ведь она поверила в виновность Ластени и, поверив, медленно и жестоко умертвила ее.

— Ах, отец мой, благая весть пришла ко мне слишком поздно, — с трудом проговорила мадам де Фержоль. — Я убила Ластени. Священнослужитель, в чей грех я не хотела верить, совершил над ней худшее, нежели убийство, коснувшись ее кощунственными руками. Он осквернил ее, надругался над ней, а убить ее предоставил мне. И я убила ее. Я довершила начатое им преступление, убила свою дочь.

Баронесса стояла, склонив голову, казня себя. Она вынесла себе приговор. Монах понял ее нестерпимую муку и преисполнился к ней той жалостью, какой у нее недостало для Ластени. Присев, он заговорил с поистине божественным милосердием. Он сказал баронессе, что страдания ее превысили человеческую меру, что она стала жертвой заблуждения, в которое точно так же, как она, впал бы любой на ее месте, и рассказал, как совершил свое преступление Рикюльф.

В те времена сведения о таинственных явлениях, о которых теперь известно каждому, были еще очень скудны и поверхностны, хотя и теперь мы можем их только констатировать, по-прежнему не зная причин. Так вот Ластени была сомнамбулой, как леди Макбет, но мадам де Фержоль никогда не читала Шекспира. Приступы сомнамбулизма случались у нее редко, поэтому ни мать, ни Агата ничего о них не знали, но одним из приступов воспользовался отец Рикюльф, обнаружив спящую Ластени ночью на той самой лестнице, где она в детстве любила мечтать. Демон одиноких ночей соблазнил его, и он совершил над ней преступление, о котором несчастное дитя и не ведало, погруженное в глубокое забытье. Он один ответит в Судный день перед Господом за свое злодеяние. Вот только зачем, совершив преступление, он снял с ее руки кольцо? Потому ли, что был уже вором, которому впоследствии отпилят руку? На этот вопрос нет ответа. Наш вопрос тонет в таинственной бездне, именуемой «человеческая натура». Бывает, что сомнамбулы дарят иной раз свои кольца, но это ровно ничего не значит. Я сам знал одну юную девушку, которая была сомнамбулой и отдала кольцо человеку, совершившему над ней такое же преступление, какое совершил Рикюльф над Ластени, после чего она добровольно вышла замуж за ужасного жениха из своего сна, несмотря на то что он внушал ей непреодолимый ужас. Она хранила ему верность до самой смерти, хоть и краснела от стыда.

Мадам де Фержоль жила очень замкнуто в маленьком городке в Севеннах, она и слыхом не слыхивала ни о каком сомнамбулизме. Рассказ монаха ошеломил ее. Изверг, что вторгся в ее жизнь и в жизнь ее дочери, высосал их, как вампир, совершил чудовищное преступление и потом опустился до воровства, вызывал у нее такое омерзение, что она утратила дар речи. Аристократка возобладала в ней над оскорбленной матерью, и мысль о том, что Рикюльф был вором, внушала баронессе куда больший ужас, чем даже надругательство, трусливо и подло совершенное над ее спящей дочерью. Вплоть до того, что на миг она усомнилась, было ли одно надругательство усугублено другим. Но брикбекский настоятель уверил ее, что отпиленная рука в самом деле принадлежала капуцину Рикюльфу и что несчастный действительно был одним из самых страшных разбойников своего времени. Агата встретила капуцина, когда он спускался по ступеням лестницы, на которой совершил преступление. Пройдя мимо Распятия, что стоит у городских ворот, вышел на большую дорогу. Ни один порок, что кипел в большом котле революции, готовой затопить мир, не миновал его. В эту тяжкую годину и Церковь заслуживала гонений, чтобы вновь омыться кровью мученичества. Когда Рикюльф, став преступником, перестал быть монахом ордена капуцинов, вполне возможно, вышел из ордена и революционный капуцин Шабо[30]… Но у Рикюльфа перед Шабо было то преимущество, что он потом раскаялся. После многих лет разбойной жизни бывший монах постучался однажды вечером в брикбекскую обитель, он был в отчаянии и раскаивался так, как могут раскаиваться только страстные, сильные люди. «Если вы прогоните меня, — сказал он настоятелю, — то столкнете в ад, откуда я вышел».