Но на этот раз обошлось. Сигнал пришел заранее, и Кэсс отправилась в капсулу с неожиданной мыслью - какая же роскошь полная предполетная подготовка. Особенно, если нервы неизвестно почему на пределе, а руки сами складываются в кулаки, которые ищут, с чем бы вступить в соударение.

Гель, удар первого контакта, черные звезды в дневном небе и серебристый снег-пепел, ощущение гибкой стальной пружины под ложечкой, запредельный драйв. Сегодня разгонка шла по какой-то другой программе и была более эффективной, а может, ей это только казалось. Но в результате она не выползла, как накануне - выпрыгнула из капсулы, чувствуя, как окончательно уходят из сознания все лишние и неприятные мысли, а остается одно-единственное ощущение - предвкушение полета, жажда соприкосновения с небом, потока ветра в лицо.

Задание оказалось довольно сносным - разнести очередной городок, судя по данным разведки, центр местного сопротивления. Хотелось, конечно, драки в воздухе, настоящей, хорошей драки, где в ход идет весь опыт и все умение импровизировать, драки, победив в которой, можно позволить себе роскошь не идти к медикам, а развалиться на прогретом и продутом всеми местными ветрами покрытии летного поля и, прислонившись к корпусу машины, смотреть в небо через гасящее солнечный свет покрытие шлема. И не чувствовать ничего, кроме предельной, сладкой, медово-густой усталости, ничего, кроме удовлетворения «мы сделали это», рядом с которым удовлетворение сексуальное кажется мелочью, шуткой.

Но драка на этот раз не была запланирована, а надежда на то, что местный гарнизон придет на выручку повстанцам, была достаточно призрачной. Мимолетной, как полупрозрачное облако, набегающее на солнце.

Не дают драку, так хотя бы грозу, думала Кэсс. Хочу грозу - настоящую, с ураганным ветром, с молниями, от которых нужно уходить, чтобы поберечь поле, с ливнем, хлысты которого чувствуешь на крыльях машины, со стеной дождя, которую взламываешь своим телом, своей волей…

Не тут-то было. По всем прогнозам, над континентом стояла ясная погода и полный штиль.

В городке их ждали - трое любительских одноместных самолетов кружили над жилыми кварталами. Кэсс усмехнулась - тоже мне, оборона. При виде девятки черных машин два спортивных самолетика куда-то попрятались, третий же заложил лихой вираж и понесся наперерез. Кэни с присущим ему гуманизмом слегка подрезал лихачу крыло, и тот поковылял вниз.

– Спутник! Следите за квадратом! - напомнила Кэсс, не желая повторения вчерашней истории про «местных». Кто его знает, куда пожалуются на свою печальную участь эти три спортсмена-любителя. Впрочем, неплохо будет, если пожалуются. Душа так и просила драки, и уже наплевать было на то, что драться придется со своими. Это перед Эскером хорошо красоваться - «среди бунтовщиков друзей нет!» А на самом деле - могли оказаться, и, хотя узнать об этом не было возможности, такие победы оставляли неприятный осадок в душе. Вопреки всем запретам они носили на воротнике кителя зажимы - медь означала операцию против «своих», серебро - против настоящего противника, Олигархии или любой Федерации, Союза, новой враждебной расы. Серебра всегда было мало - но именно им гордились пилоты.

Только именно для операций против «своих» и создано было их подразделение… Но сейчас на все было наплевать.

А вот на местных жителей ей было всегда, с самого начала наплевать глубоко и искренне - то ли постарались психотехники, ставя импланты и переделывая психику под специфические задачи, то ли сама она не считала всех этих горожан за своих. Мишени и мишени - яркие точки, если взять в фокус - человеческие фигуры, в которых для Кэсс был единственный смысл: служить мишенями для ее пушек. «Только те, кто в небе - братья…», - вспомнилась строка из песни. Да, те, кто в небе - братья, а те, кто внизу - хлам, мало чем отличающийся от материала, из которого сделаны стены домов. Пусть Империя решает, кому жить, кому умереть - ее лично это абсолютно не волнует.

Город рушился, но мысли Кэсс были далеки от происходящего на земле. Краем сознания она отслеживала действия эскадрильи, но думалось совсем о другом.

…А тогда их неизвестно зачем загнали на какую-то необитаемую пограничную планетку, где даже летом температура не поднималась выше отметки -50. Но в том полушарии была зима, и раскинутый над временной базой купол не справлялся с лютым морозом снаружи. Они боялись высунуться за двери казарм, и даже в казармах было холодно, они кутались во всевозможные теплые шмотки, отбирая их у техников и выигрывая друг у друга в карты. Неделю они сидели на этой планете, ожидая приказа о перебазировании, но приказа все не было, и все уже отчаянно скучали. Именно там они неожиданно сблизились с Эрраном. До этого Кэсс редко с ним разговаривала, чаще общаясь с ребятами из своей эскадрильи, да и Эрран не особо стремился к сближению. Они приглядывались друг к другу несколько лет, но никто не стремился сделать первого шага. И еще ей было тяжело называть его по имени - сразу вспоминалось лишнее, ненужное.

А здесь было совершенно нечем заняться, кроме разговоров, да и разместили их в одной казарме. И, натыкаясь друг на друга каждый день по десять раз, играя в карты, о чем-то споря, они поневоле оказались лицом к лицу. Кэсс было страшно, ей все время хотелось спрятаться, она потеряла привычную безразличную уверенность в том, что ее никогда не коснется никакое сильное чувство. Она часто лежала, притворяясь спящей, отвернувшись лицом к стене - чтобы еще раз не натолкнуться на внимательный, изучающий и открытый взгляд Эррана. Ей казалось, что еще немного - и она не выдержит, повиснет у него на шее. И, конечно, окажется, что она все поняла неверно. И тогда будет очень, очень стыдно, и не удастся непринужденно свести ситуацию к простому эпизодическому эротическому приключению, каких между пилотами бывало, несмотря на все запреты, немало. Но всегда это было что-то мимолетное, от скуки и желания развлечься.

Кэсс заклинило намертво. За два или три года случайное увлечение, которое она скрывала даже от себя самой, переросло в очень сильное и совершенно нежеланное чувство. Сколько сил Кэсс тратила на то, чтобы никто не мог догадаться об этом чувстве - знала только она. Пока что получалось. Получалось, пока они не оказывались сидящими рядом на одной постели, и тогда уже нужно было все время повторять про себя старую детскую считалку или напевать какую-нибудь песенку.

Эррану же море было по колено, и вечерами он брал в руки гитару, и рано или поздно пел запретное «А ты, напротив…», и остальные нестройно, но искренне подтягивали в припеве:

Кэсс боялась за него, вокруг него уже сплелась тонкая паутинка слухов, и хотя слово «неблагонадежен» еще не прозвучало напрямую, что-то было не вполне хорошо. Мелочи, оттенки, интонации. Эрран слишком много думал, и иногда сомневался, и иногда - не с ней, с кем-то другим, из старших - позволял себе обсуждать эти сомнения. А это было опасно - но Эрран откровенно плевал на опасность, и СБ пока что обходило его стороной. Но едва заметная тень опасности оставалась. Признанный лучший пилот Корпуса, Эрран мог позволить себе легкое вольнодумство. А Кэсс казалось, что ему мало «кое-какого», что ему нужно нечто иное. Свобода обсуждать и сомневаться, право не верить ни во что и никому. Она сама не знала, откуда у нее такие идеи, и почему ей это нравится. Почему, искренне ненавидя и презирая всех предателей, диссидентов, бунтовщиков, Эррану она была не только готова простить неблагонадежность - не смогла бы простить полной лояльности.

Он был так похож на ее брата… так мучительно, так болезненно, так нестерпимо похож. Только она не могла понять - чем именно. Другой голос - выше и глубже, совсем другое лицо - излишне тонкие, слишком правильные черты. Совсем другая пластика - легкие, порывистые, изящные движения птицы. Ее брат был не таким - крепче, медлительнее, приземленнее. Но общее было - может быть, именно в этой манере задумываться над многими, кажущимися другим обыденными вещами. Или в стремлении все делать по-своему, любой ценой не отступая от какого-то внутреннего кодекса чести. Или во взгляде - теплом и немного печальном, взгляде человека, знающего что-то, недоступное остальным, и не имеющего возможности поделиться этим.