Курт оттолкнул его обеими руками, но вырваться из стальной хватки так и не сумел; чаша опрокинулась, заливая его с головой, тягучая жижа полилась сквозь губы, обжигая язык и горло…

– Еt quartus effudit fialam suam in solem, – прогремел над ним вновь окрепший голос, отдающийся в голове, словно в пустой бочке, – et datum est illi aestu adficere homines et igni[15]!

В груди вновь вспыхнуло, не утихая, пламя, и сердце словно кто-то насадил на вертел, проворачивая раскаленный металл в замершей мышце; непроницаемый мрак упал на глаза разом, словно камень, мешающий видеть испепеляющий его гудящий, как боевая труба, огонь…

Курт распахнул веки, устремившись встать снова; в груди прострелило болью, и он упал, видя только серый камень и слыша тишину. Тишина была такой совершенной, что ненадолго даже стало больно ушам. А затем в тишине пророс звук, которого сразу было и не узнать – пели птицы…

Сердце остановилось на миг и понеслось снова, когда он увидел вновь все то же – стены лазарета академии святого Макария.

Этого не могло быть… или могло?..

Кто-то притронулся к плечу; Курт вздрогнул, обернувшись, и некоторое время безмолвно глядел на сухощавого старика, сидящего у его постели.

– Отец Бенедикт, – выдохнул он с облегчением, на миг прикрыв глаза. – Господи, я думал, что все еще сплю…

– Ты болен, – отозвался тот понимающе. – Снова кошмары?

– Да, – кивнул он, передернувшись; тело все еще помнило пригрезившееся миг назад пламя, и боль в груди не давала позабыть его совершенно. – Снова замок Курценхальма, и я на полу… Давно уже не снилось, и вот вдруг… А потом – наш лазарет и помощник лекаря, который пытался напоить меня кровью.

– Твой мозг отравлен, и яд вызывает видения, – пояснил наставник и печально вздохнул: – Ты разочаровал меня, Курт. Очень разочаровал.

– Что?.. – проронил он оторопело, непонимающе глядя на духовника, и тот сурово нахмурился:

– Я полагал, ты и в самом деле уникален, в самом деле способен на многое, а ты вздумал загнуться посреди леса от каких-то несъедобных травок. Для чего тебе пожаловали первый ранг? Чем ты это заслужил?

– Отец… – потерянно начал Курт, и тот жестко оборвал:

– Нет. Я тебе не отец. Мои духовные дети – достойные люди, а ты слаб. Здесь не нужны неумехи, Гессе. Вот, – продолжил духовник, протянув ему наполненную кружку. – Здесь то, что ты не допил; допей. Нельзя бросать начатое на половине.

– Вы не можете говорить такое всерьез, отец… – пробормотал Курт чуть слышно, пытаясь отодвинуться и едва сдерживаясь, чтобы не закричать. – Вы не можете так… это же просто бред!

– Пей, – повторил наставник угрожающе, так же, как курсант в минувшем кошмаре, ухватив его за затылок и притиснув кружку к губам. – Пей!

Курт отпрянул, стиснув зубы, и крепкие пальцы вцепились в подбородок, сжав до боли и отдернув его вниз, точно крышку ящика для подаяний.

– Да пей же, наконец, сволочь! – закричал духовник тонко, и в рот снова плеснула горькая плотная, как кисель, жидкость.

Курт закашлялся, забившись в удерживающих его руках, как рыба в сети, отшатнулся от наставника и едва успел схватиться за край кровати, чтобы не рухнуть на пол в тихой, полутемной комнате с одним-единственным табуретом у стола – в той самой комнате, где он провел три с половиной месяца, в тесной комнатушке в учебке; в узкую бойницу окна заглядывало слабое весеннее солнце, наполовину загражденное укрытой снегом горою неподалеку, на столе застыла никогда им не зажигавшаяся свеча, и в очаге у противоположной стены, к которому он сам тоже никогда не прикасался, горел огонь, натапливая обыкновенно холодную угловую комнату.

– С ума сойти… – пробормотал он утомленно, отерев ладонью взмокшее во сне лицо, и обессиленно упал обратно на подушку, закрыв глаза и с трудом переводя дыхание.

Кто-то притронулся к плечу; Курт вздрогнул, обернувшись…

Полуобгорелое тело с выпирающими почернелыми костями черепа, с кусками сморщенных, покрытых слоем топленого жира грудей, придвинулось ближе, осыпая коросту с перевивших кости мышц и пытаясь обнять его за шею.

– Мой милый, – прорвался свистящий шепот сквозь остатки покрошившихся зубов. – Не поцелуешь меня на прощание?

Собственное тело подчинилось не сразу, еще мгновение пребывая в оледенелой неподвижности, и лишь когда пахнущий горелым мясом череп оказался у самого лица, Курт оттолкнулся, ударив обеими руками, и опрокинулся назад; от удара о пол в глазах потемнело, и тишина раскололась звоном, бьющим по нервам наотмашь. Он попытался подняться, но не смог даже повернуть головы, не видя, здесь ли еще этот жуткий призрак, зато видел отчетливо и ясно, как из очага, подобно водному потоку, на деревянный пол изливается пламя, напитывая комнату и его самого нестерпимым жаром.

Горячая тонкая ладонь, царапая кожу сухой обгорелой коркой, перевернула его лицом вверх, и у губ вновь возник наполненный сосуд.

– Будь хорошим мальчиком, – попросил тихий голос. – Выпей.

Неведомая сила прижала тело к полу, не давая шелохнуться или отвернуть лицо, и мерзкое питье пролилось в горло, перекрывая дыхание; Курт зажмурился, чтобы не видеть того, что было перед глазами, и, собрав последние силы, рванулся в сторону, прочь от удерживающих его рук…

Прохлада и тишина настали внезапно, словно летний ливень.

Тишина была такой совершенной, что ненадолго даже стало больно ушам. А затем в тишине пророс звук, которого сразу было и не узнать, и лишь спустя долгое, немыслимо долгое время Курт понял, что слышит пение птиц.

Пели птицы…

Он вскочил, сев на кровати, озираясь вокруг и тяжело дыша, чувствуя, как стекает по виску холодная капля и все еще ощущая во рту вкус пригрезившегося ему зелья.

Стены вокруг были незнакомыми, пахло травой и слабо прогретым воздухом; он сидел в сугробе из скученных простыней и шерстяного одеяла, а сбитая его головой подушка валялась на полу у постели. Несколько секунд Курт пребывал в неподвижности, ожидая неведомо чего и пытаясь понять, завершилась ли чреда кошмаров. Реальность воспринималась отчетливо и полно, однако подобный аргумент стоил немногого. Промедлив еще мгновение, Курт поднял руку и от души ущипнул себя за запястье, болезненно покривившись и зашипев, когда под кожей моментально вспухло красное пятно.

Итак, это не сон…

– О, Господи… – облегченно пробормотал Курт, опустив голову и отерев влажный лоб чуть подрагивающей ладонью.

Наклонившись, он подобрал и положил обратно подушку, продолжая оглядываться уже чуть спокойнее и внимательнее. Подле его постели стоял табурет с отпечатавшимися на сиденье темными окружностями, какие остаются от мокрого дна кружки или стакана. Итак, кто-то и впрямь поил его в беспамятстве каким-то снадобьем; стало быть, хозяин этого жилища настроен не враждебно. Вот только кто этот хозяин и где сейчас находится он сам, Курт сказать затруднялся. Дом был явно не городским; разогретый очаг ровно светил тлеющими углями, согревая большую комнату, ограниченную деревянными стенами, в окно напротив сквозь тусклый пузырь, натянутый на раму, виднелись ветви деревьев и слышался птичий гомон, громкий и несмолкаемый, словно в глухом лесу. Деревня? Похоже на то, если судить по развешанным на стенах пучкам трав, по тишине, пробивающейся сквозь крики и переливы птиц, по плотной завесе деревьев подле дома…

Ощущения собственного тела пришли позже и оказались малоприятными. Первое, что Курт осознал, когда мозг проснулся совершенно, это факт полнейшего отсутствия на себе одежды, и ни первый беглый, ни второй более пристальный взгляд вокруг не обнаружил ничего похожего на нее, – ни брошенной небрежно в угол, ни сложенной на какой-нибудь скамье или стуле. А главное – кожа шеи не ощущала касания цепочки и привычной тяжести стальной бляхи Знака, что было уже не просто неприятно, но и настораживающе.