Мари-Мадлен не стремилась стать хозяйкой салона, полагая, что это ко многому обязывает. Ее и Клемана приглашали в гости остряки-спиритуалисты и остряки-сенсуалисты, но Декарт оставлял ее столь же равнодушной, как и Гассенди[106]: она умирала от скуки и у тех, и у других. Ну а с соседями Бренвилье виделись только от случая к случаю. Жившая в то время в доме напротив жена председателя дю Уссей писала сестре:

«Вчера играла в карты у г. де Террака, где познакомилась с нашей новой соседкой мадам де Бренвилье - умной и очень милой молодой женщиной. Она довольно образована, но представь себе мое изумление, когда она заявила, что считает Господа нашего лишь хронологической вехой древней истории! Как тебе это нравится?..»

Молодожены были заядлыми театралами и часто ходили в заново отстроенный на улице Вьей-дю-Тампль «Саль дю Маре», где давали «Цинну» и «Полиевкта» или, в крайнем случае, «Смерть Помпея» и «Золотое руно»[107]. Там собирались все присяжные остряки: Буало, Бюсси-Рабютен, мадам де Севинье с торчавшими из-под черного бархатного платка большими белокурыми прядями и вечно окруженная хорошенькими девушками, накрашенная, как мумия, мадмуазель де Скюдери[108]. Всюду лаяли собачонки, на волосы и одежду капало свечное сало, а зрители запруживали не только зал, но и сцену. Из-за жары длинными красными либо черными полосами растекались румяна, вонь стояла ужасная, и когда вопящие, багровые актеры выходили на авансцену, публика смеялась и развязно болтала, как в церкви, но, хотя и презирая героизм, все же терпеливо слушала дравших горло древних римлян.

Великий замысел оправдывает средства,

Коль прослывет он злом, тому виной соседство

Не дюжего ума;

Опасность никогда величье не страшила,

И совершать злодейства не гнушалась сила,

Навстречу славе шествуя сама.

За внимание публики с Древним Римом боролся Восток, и роскошные декорации Сулеймана отражали величие Короля-Солнца[109]. На зрительный зал накатывали встречные волны двух незримых, почти осязаемых потоков, увлекая одних напыщенностью, отталкивая других скептицизмом, и, плененная силой слова, как некогда ароматами трав, Мари-Мадлен поочередно следовала за каждым или высокомерно кривилась, прикрываясь веером. Ее могли взволновать ритмичные стихотворные строки, но развитие сюжета обычно не увлекало - слишком уж чужды были все эти хладнокровные геройства ее мрачной и дикой натуре. Даже обедненная латинскими переводами греческая трагедия оказывалась в сотню раз понятнее корнелевского многословия. Порой, вспоминая софокловского «Эдипа», она не смыкала глаз в своей темной комнате, задаваясь вопросом, что за мрачная звезда властвует над роком, и, памятуя о братьях, пыталась представить, в какой книге записана ее собственная судьба.

Сорокасемилетняя мадам де Бренвилье умерла в Шанделере от апоплексического удара, что весьма опечалило всех - даже Мари-Мадлен. Но Клеман не мог устоять перед страстью к игре, которую приятно разжигало недавнее увеличение имущества, и потому траур продлился ровно столько, сколько предписывали минимальные приличия. Клеман без труда приобщил жену к картежным радостям и горестям. Ставки делались очень высокие, пусть порою и лживые, и за игрой в самую обычную примьеру можно было потерять целое состояние. На ломберных столах рушились проглоченные пиковой дамой либо трефовым валетом зáмки, испарялись в воздухе целые леса, текли стремительными потоками драгоценности, пока не оставалось ровным счетом ничего.

Хотя в гостиных игра велась цивилизованнее, в притонах она была, безусловно, азартнее. Служанки в тюрбанах, крестясь, подливали вино, пока блудный сын со щеками ангелочка, с дряблыми, точно снятые перчатки, и желтыми в отблесках свечей руками проигрывал свою вотчину шулеру, прятавшему в рукаве камзола бубнового туза. Игроки вертелись на колесе Фортуны, давали себе клятву, что сейчас остановятся, но не могли этого сделать, отчаянно надеялись и вместе с тем чуяли, что всякая надежда тщетна. Возможно, сюда приходили с лелеемым в душе желанием проигрыша, который был заменителем смерти. Если в гостиных иногда выигрывали, то в притонах всегда проигрывали, или, точнее, изредка позволяли игрокам совсем немного выиграть, дабы заставить проиграть гораздо больше. Притоны пленяли не только чарами игры, но и резким мускусно-пыльным запахом, своей подозрительной, розовощекой живностью, выговором, который можно услышать только здесь, нигде более не встречавшимися нелепыми нарядами - словом, необычной, авантюрной атмосферой дальних странствий. Тут ярче блистало золото и жарче горели взоры, а если ставить на кон лишь подрезанные монеты, то проигрыш не покажется таким уж беспросветным.

Клеману и Мари-Мадлен нравился притон на улице Руа-де-Сисиль. Его содержала высокая женщина с кремовой кожей, которая неизменно носила странную ярко-красную шапочку и не гнушалась собственноручно обирать клиентов.

Суеверная, как и все игроки, Мари-Мадлен всегда надевала в таких случаях опалы, мысленно с ними беседовала, умоляла принести удачу, а затем тихонько бранила, ежели, сунув руку в кошелек, нащупывала лишь бархатную подкладку. Тогда Мари-Мадлен упрямилась, оставляла в залог кольцо с бриллиантами или серьги, но опалы - ни-ни! Порой к горлу подступал комок, у ног зияла бездна, но впоследствии Мари-Мадлен все забывала и вскоре возвращалась в притон с Клеманом или, если тот уезжал в свой полк, в гордом одиночестве. Ну а на следующий день нервничала и отчитывала по пустякам прислугу.

Летом после свадьбы Мари-Мадлен заметила, что беременна, и с тех пор приходила в ужас при мысли о предстоящих муках, однако не посмела прибегнуть к отварам Масетты, так как своеобразная привязанность к Клеману вынуждала его уважить. Разве он не любезный спутник и разве не позволяет ей жить, как вздумается? Он по праву заслуживал наследника. К тому же беременность вовсе не мешала танцевать на балах, ходить на спектакли и подкрепляться, а то и прогуливаться в портшезе до самого Нового моста, покупать голландские кружева и книги в Галерее Пале-Рояль, где можно повстречать других прекрасных дам и модных кавалеров.

В марте родилась Луиза де Бренвилье - из-за причиненных младенцем страданий Мари-Мадлен тотчас воспылала к этому багровому комочку лютой ненавистью. Поэтому девочка росла на Другом конце дома.

— Не хочу больше детей, - сказала Мари-Мадлен пару недель спустя, когда Масетта ловила на ней блох.

— Тогда опять понадобятся травки, - раздавив ногтем букашку, Флегматично ответила служанка.

Угрюмо сморщив брови, Мари-Мадлен кивнула.

— Нет уж, больше никаких детей...

Но благодать бесплодия так и не снизошла - она была плодовита, точно крольчиха.

В том же году старший из сыновей, Антуан д’Обре, граф д’Оффемон, сеньор Вилларсо и Буа-Сен-Мартен, к великой радости отца стал советником Парламента. С тех пор Антуан полюбил чрезвычайно строгую одежду, демонстративно противопоставляя ее фривольному желтовато-зеленому шелковому платью, ниспадавшим юбкой невероятно широким штанам и серебристым кружевам, в которые наряжался его зять. При встречах с сестрой Антуан испытывал скованность, тем более мучительную, что он старался ее побороть. Мари-Мадлен не простила брату унизительную холодность, норовила сделать подножку и попрать обидчика, но боялась получить сдачи. К тому же она находила, что Антуан подурнел: льняные волосы превратились в паклю, а кожа на лице стала толстой, как у кабана, - таким, по крайней мере, она его видела, хотя для двадцати одного года он и впрямь выглядел слишком взрослым.

— Тебе не кажется, что мой брат Вилларсо - зануда?