Довольно часто Хемлок пересекает виа дель Портико ди Оттавиа и, спускаясь к Тибру, останавливается перед палаццетто Ченчи - его грузным трехэтажным фасадом с карнизами над семью окнами и с глухими антресолями. Проемы первого этажа забраны густой решеткой, с прутьями толщиной в палец. В тесном дворике, где архитравы дорических колонн растеряли большинство своих дентикул, свет скупо ложится на горшки с высохшими цветами, развешенное вдоль галерей белье. А на обглоданном столетьями камне - добытый в борьбе с сарацинами геральдический полумесяц.
***
Повернувшись спиной к стене и запрокинув голову, она вступала в темный, беспокойный мир, где под арками перегруженной коринфской архитектуры проносились люди в латах, а в конце длинных коридоров, выложенных плиткой в шахматном порядке, жестикулировали против света силуэты, пока обезумевшие фигуры мчались, воздевая руки к взметавшимся пурпурным драпировкам. Опасная белокурая красавица с выпуклым лбом и заплетенными в виде раковин косами держала мужчину за волосы, поднимала над перерубленным горлом меч, и кровь окрашивала пунцом смятое ложе, стекала на пол, собираясь на плитке большими блестящими лужами. Юдифь и Олоферн, объяснила ей мать, Юдифь и Олоферн. Весь мир утопал в крови, и женщина обнажалась, показывая меж волнами белой шелковой рубашки, обшитой золотым сутажом, твердую и белоснежную, как у покойницы, плоть. Весь мир утопал в крови и был погружен во тьму - повсюду мертвецы, которыми в шутку прикидывались даже дети. Кающиеся грешники в капюшонах несли мертвецов, распевая псалмы. Мертвецы покоились в церквах, меж снопами свечей. Мертвецы валялись в жирной пыли римских улиц, и еще до того, как их убирали, собаки вынюхивали пунцовые розы, оставленные кинжалами. Женщины умирали в постели, в окружении плачущих матрон и служанок, умирали, раскрыв рот в последнем крике, с такими же раздутыми телами, как у зверей, порою уносимых течением Тибра. Об этом знали все дети - и двенадцатилетняя Антонина, и шестилетняя Беатриче.
Она родилась в 1577 году, когда февральские дожди затапливали Вечный город, струились толстыми стеклянными полотнищами по черепице, чернили триумфальные арки с неожиданно проявлявшимися белыми, как мел, ликами побежденных. Каждый год улицы превращались в болота, и мельничные понтоны бешено плясали на водах Тибра, маскароны фонтанов изрыгали серебряные столпы в переполненные бассейны, а прохожие ускоряли шаг, натягивая на головы плащи. Облокотившись о подоконник и едва
касаясь ступнями скамьи, Беатриче слушала журчанье дождя. Любознательной девушке нравилось так стоять, ведь ей крайне редко случалось взглянуть на мир под другим углом: прямо к стенам жилища примыкала церквушка Сан-Томмазо-деи-Ченчи.
Угрюмые фасады палаццо Ченчи возвышались над остатками Цирка Фламиния, между кварталом делла Регола и мостом деи Кваттро Капи. День-деньской улица оглашалась криками водоносов и торговцев каштанами, день-деньской слышались жалобы калек, возгласы кучеров и шантрапы. Прохожие блуждали, порой бесцельно, между стадами, закругленными каретами, процессиями, позолоченными кожаными носилками куртизанок, ломовыми дрогами, всадниками, бродячими псами, монахами, солдатами. Квартал сохранял свой средневековый облик, и под головокружительным лабиринтом наружных ступенек, подвесных дворов, деревянных галерей, переброшенных от одного дома к другому, откуда каскадом ниспадали глицинии и папоротники, - посреди всего этого нагромождения старых casupole[8]открывались слесарные, писчебумажные, суконные лавочки, магазины, торговавшие гравюрами и ювелирными изделиями, скученные в переулках и тупиках, расходившихся звездообразно во все стороны. Непоседливое охряное облако, пыльное покрывало, похожее на клуб дыма, усыпанный золотыми солнечными блестками, поднималось над землей и затем обильно выпадало на волосы женщин, вывешенное на балконах тряпье и лотки торговцев, пока наконец не замирало в непролазной шерсти овец. Аравийский свет падал на сеть улочек, где в темных мадеровых нишах внезапные металлические искры оставляли пятна неаполитанской желтой на кувшине для воды, конской сбруе, кольце. Перед самым Портико ди Оттавиа, где рыбаки сбрасывали под мраморными аркадами еще трепещущий улов, улица вдруг сужалась, загороженная цепями, у которых беседовали люди в тюрбанах. Там начиналось гетто.
Хотя в нем не было нищих или карманников, гетто считалось про́клятым местом, и люди говорили, что чума никогда не проникает туда лишь по милости дьявола. То был не анклав и даже не континент, а почти другая планета, учрежденная папской буллой «Сит nimis absurdum...», ибо так пожелал Павел IV[9], а за ним Пий IV и Пий V, и так желал Сикст V, державший там свою курицу с золотыми яйцами[10].
Астрологи из гетто обязаны были составлять гороскопы для христианских детей, и донна Эрсилия Ченчи воспользовалась этим обычаем, не подав лишь заявку для Джакомо и Бернардо, родившихся за городом, но позаботившись об Антонине и Кристофоро, Рокко, Беатриче и Паоло, а также о пятерых других детях, умерших во младенчестве, - восковых куклах со сморщенными пальчиками, которых Беатриче видела в окружении цветов и белья. Ни разу Лабель не ошибался в своих предсказаниях, - тот будет жить, а этот умрет, - и никогда не боялся он рассказать, что сулило взаимное расположение звезд, или поведать о бурной судьбе семейства Ченчи, о его будущем, полном насилия и опасностей. Никогда, кроме одного раза...
Лабель был невысоким, склонным к полноте человеком с каштановой бородой и носил на шее аметист на кожаной веревочке: камень оберегал от ядов и застольных излишеств. Лабель всегда был в хорошем настроении, которому, правда, противоречил его печальный взгляд. Но однажды в 1577 году, когда февральские дожди затопили Вечный город, этот взгляд исполнился страхом и отвращением. Из осторожности Лабель под каким-то предлогом отказался отдать донне Эрсилии заказанный гороскоп. Она и сама о нем позабыла, и еще до окончания года Пьетро Альдобрандини окрестил маленькую Беатриче.
Она была милашкой. Огромные глазищи цвета темного вина на слегка дряблом личике с очаровательными ямочками, затмевавшими даже плохие зубы. Светло-зеленые волосы цвета молодого овса, заплетаемые в пятнадцать кос, часто растрепывались и падали на спину, ведь она была резвым ребенком, и когда бежала, подобрав подол платья, слышался звон золотой цепочки, служившей ей поясом, на котором висел ажурный шар, наполненный мускусом или росным ладаном.
Беатриче любила шалить, швырять мяч о стену и просто обожала тряпичные болваны, которые она одевала, одновременно с ними разговаривая. Но больше всего ей нравилось гладить или приподнимать Бернардо и Паоло, приходя в восторг от их веса, теплоты и рассеянного взгляда затуманенных глаз, куда слетались на водопой мухи. При запахе молока и крольчатника переворачивалось все нутро, пусть даже порою, не в силах удержаться, она щипала младенцев лишь для того, чтобы затем утирать им слезы. Старшие братья казались такими далекими и пугали своей жестокостью, ну а шесть лет разницы с Антониной представлялись и вовсе непреодолимой пропастью.
— Вы повзрослели на целых десять дней, донна Беатриче, - сказала кормившая ее супом Нанна, - святой отец постановил ввести новый календарь, и после пятого октября теперь сразу наступит пятнадцатое.
Она тут же помчалась к матери, дабы сообщить ей радостную новость, но с разочарованием узнала, что Антонина тоже повзрослела и отныне весь христианский мир зашагает в ногу с папой Григорием[11].
В палаццо можно было найти глухие, темные закоулки, лестничные площадки, куда порою падал косой солнечный луч, на краткий миг озаряя панель, расписанную одноногими фавнами в гирляндах на головах и химерами, плавно переходившими в ветви. Залы обставлялись скудно, поскольку хозяин был прижимист. Ни гобеленов, ни алебастровых ваз, ни парчовой обивки, как в других дворцах знати, а лишь массивные сундуки, жесткие стулья родом из прошлого столетья да несколько неплохих, однако неизменно кровожадных полотен: солдатня истребляла младенцев, Каин убивал Авеля, лучники осыпали стрелами святого Себастьяна, Тезей потрясал головой Медузы, Юдифь перерезала горло Олоферну. Весь мир утопал в крови и был погружен во тьму. Держа Беатриче за руку, донна Эрсилия объясняла каждую картину, подчас вдруг умолкая, сама не в силах постичь загадочный язык кровопролития: чем Авель лучше Медузы, и почему Юдифь достойнее солдат Ирода? Если все подвергать сомнению, можно вконец запутаться и даже умереть от головокружения, представив, что Земля - вовсе не зеленый диск на ладони у Бога-Отца, а обращающийся вокруг Солнца шар. Подслушав подобные разговоры, донна Эрсилия всполошилась и даже в глубине души позавидовала самонадеянному неведению изображенных в профиль на черном фоне молодых бабок с выбритыми лбами и в усеянных россыпями карбункулов эскофионах[12].
