Хотя… Ладно, потом! Всё потом.
А пока – я опять не уехал. В себя приходил. Явилась Марина, предложила оздоровиться. Почему бы и нет?
Массажист она действительно классный, как выяснилось. Мы с ней перекинулись свойскими намеками: мол, а слабо, тетя, вибромассаж? а биостимуляцию, дядя, не слабо? Каждый помнил о ночи на Гражданке, потому и рисковали шутками: нет дружбы-приятельства крепче и верней, чем отношения между парочкой, переспавшей без взаимных претензий и последствий. Она меня и насчет тезки-Сандры просветила: утречком, как неприкаянная, по коридору блуждала, в двери тыкалась, а все заперто… Маринка ее в свой кабинет затащила, кофейком побаловались, про жизнь-жестянку потрепались: так и годы лучшие пройдут – и ничего, болтаешься, как маятник… и мордашкой бог не обидел, и ноги-руки на месте, и какие ноги-руки! В общем, дала Маринка тезке- Сандре визитку московскую – вдруг девочке повезет. Фото- модель – это и деньги неплохие, и известность, там глядишь и загранка. Мало ли… Одобряешь, дядя?
– Мне-то что? – кряхтел я под Маринкиными пальцами.
Но она истолковала мое кряхтенье по-своему:
– Ах, да! Она же из-з-заменила. И теперь дяде все равно, да? Эгоисты вы все, мужики!
Потом я изводил себя на тренажерах, выгоняя из организма вчерашнюю дурь и хмель. Потом нагрел сауну до ста двадцати, разомлел. Потом подремал. Короче, день прошел бестолково, но небесполезно.
А к вечеру, когда я уже было навострился в бега, пришли… Самэц-Илья по-прежнему, по-вчерашнему хмурился, Давид натужно нес на двух вытянутых руках два картонных ящика с «Туборгом», а Резо тоже вытянул руки, но пустые, но готовые заключить в объятия друга-Сашу.
Мой дом – твой дом, мой стол – твой стол… и так далее. Кавказское гостеприимство, сколь бы оно ни было лицемерным, обязывает на ответную благодарность, иначе – кровная обида. Впрочем, моя ответная благодарность не менее лицемерна. Так мы и соревновались.
– Голова как? Болит? Сейчас удалим! – шутил доктор Чантурия, вскрывая банку за банкой: пок! пок! пок!
– Голова не болит. У меня ее нет! – шутил я в ответ. – Ничего не помню! Я вчера себя прилично вел?
– Неприлично! – подавал голос самэц-Илья.
– Смотря что считать… – примирял Резо. – Ты что, действительно ничего не помнишь?
– Абсолютно! – мотал я «отсутствующей» головой. – О чем хоть речь шла?
– О болячках… – мельком бросал Давид.
– Главное, не расчесывай! – преувеличенно серьезно рекомендовал Чантурия.
Я ему не верил, что он мне верит про алкогольные провалы в памяти. И он не верил… Доктор, у меня провалы в памяти! Да? И глубокие? Что? Провалы. Какие провалы?
Один Швед был безмятежен и доволен: машина при нем, с тезкой-Сандрой худо-бедно устроилось, Бояров рядом, пиво замечательное и его много. Только руки не потирал от удовольствия за невозможностью чисто физической.
Опять «Туборг». Отличное пиво, но навевает определенные ассоциации. Такие: мало ли какую дрянь можно всыпать в банки и запаять. Но пили и пили. Постепенно раскручиваясь. Давид вдруг запел-затянул по-грузински. Самэц-Илья изредка вскрикивал: «А где наши дэ-эвушки?! Ма-а-арына!». И тотчас пытался спеть: «Марына, Марына, Марына!». Швед стал клевать носом – все-таки в силу своей шоферской профессии слаб он на градусы, вечно трезвым надо быть (интуристы в салоне!), зато как случай выпадает, так он… выпадает: клюнул носом, еще клюнул и… отключился. Отдыхай, Серега. А Резо все подначивал: «Саша, дорогой, давай один рас в нарды! Давай?! На щелчки!». А я ему почему-то отвечал: «Да я тебя одним щелчком! И не только в нарды, но и вообще! И тебя, и всех вас троих! И вообще всех! Вот только сейчас схожу отолью и…».
– По последней? – из тумана донесся голос Резо.
– По последней! – милостиво соизволил я (да я вас всех одним щелчком, если что!) – А в каком смысле «по последней»? Для кого – последней?
Резо не ответил, помолчал, покнул кольцом баночного «Туборга». А я неожиданно ясно увидел его трезвые глаза. Трезвые, изучающие, «хирургические» глаза.
Ладно, сейчас вернусь и – разберемся.
Я выпал в коридор, цепляясь за стенку, сделал шаг-другой. И последняя мысль была: «А чего это я так нажрался?!».
И пол подо мной закачался, запрыгал, ушел из-под ног. И нечеткий силуэт в конце коридора закувыркался, расплылся. Женский силуэт.
Марина? Сандра? Лийка? Лариска, первая моя? Лариска! Лар… р-р-р…
Очнулся я в полной эйфории. Сильный холод, ни рукой, ни ногой не шевельнуть – но эйфория полная! Рот до ушей. То есть у меня бессознательно растянулась бы дебильная улыбка, но что-то мешало. Никак губы не раздвинуть. И глаза не открыть – слишком яркий свет, глаза инстинктивно не хотели открываться. Нечто похожее я совсем недавно испытал. Когда? Где? Вспомнил! Именно!
Вот так же я лежал на ледяном бетонном полу склада «Каринко-Виктори», в бок мне тыкался грюнберговский «Магнум», а рот залепляла клейкая лента, пластырь.
И сейчас – то же самое. Но чему я рад-то?! Откуда полная эйфория?!
– Очухался, Реваз Нодарович!
Это самэц говорит, узнаю. Илико, Иликошка, кошка, кошка. И ему я тоже рад. И Ревазу Нодарычу рад! Где ты, друг-Резо, отзовись, родной!
Чантурия отозвался не на мой бессловесный зов, а на сообщение подручного Ильи.
– Оч-чень хорошо! Давид, тизерпин.
– Только этаминол.
– Какая разница, идьёт!
Я чуть разжмурил глаза: так и есть. Это операционная. Все мои конечности намертво зафиксированы в специальных зажимах. Что за чертовщина?! Может, я по пьянке на какую- нибудь операцию согласился? Как тот хирург-герой с врастающим ногтем. Смешно! И действительно смешно. Весело. Я ощущал, что мне весело и безоблачно. Хоть на куски меня режьте – весело!
И ведь разрежут. И пусть режут! Я чуть не хохотнул (липкая лента помешала): мысленно представил такую близкую по времени картинку… Резо в кабинете, карикатурная тень на стене. Все болит? Все удалим! И ведь удалят. Нарежем- отрежем-зарежем! Нарежут… Отрежут… Зарежут… За что?
Мозги превратились в кисель. В жидкий розовый ликующий дурацкий кисель. Превратились или их кто-то в этот кисель превратил? Краем сознания я уловил: этаминол. Познания в фармакологии у меня неглубокие, даже мелкие. И вся эта мода на анаболики среди спортсменов – уже тогда пошла, когда Бояров покинул татами. Но травмы лечить приходилось, Костя потчевал, доктор наш спортивный, как его… Ру- сов… Суров… О! Сурнов! Я опять поплыл от удовольствия – вспо-омнил! Сурнов! Но тут же ухватился за тонкий канатик где-то внутри, с трудом, тяжело подтянулся, выпроставшись из киселя. Этаминол – не анаболики. Та же группа, что и аминазин – снотворное, наркотическое, давление… адреналитич… Кисель мягко, но неуклонно затягивал. Я чувствовал, что при всем кошмаре, ужасе, нереальности происходящего – опять балдею. Все понимаю и балдею. Нет, не все понимаю – почему, за что, как?! – но осознаю: меня сейчас, вот сейчас, через минуту, через пять начнут резать. А что касается нереальности, то, увы, реальней не бывает.
Улыбочку! Внимание! Чик – и готово!
Пока я буду кайфовать под действием этаминола или как там его, я бессилен. А все трое, врачи-убийцы, – всесильны.
Покрепче, вцепился в ускользающий канатик, собрался с силами и почти целиком выдернул себя из розового киселя. Сконцентрировался, напрягся… но…
Лучше бы меня Грюнберг тыкал в бок «Магнумом», а не сильные профессиональные пальцы Чантурия. Он ощупывал меня и моментально поймал напряжение мышц.
– Давид! Еще! Этаминол!
Кольнул шприц.
– Я двойную дозу вкатил. Ноль-три грамма.
– Оч-чень хорошо! Надеюсь, претензий у больного не будет. Отеки, дерматит… Что, Саша, не будешь ты в претензии? – Резо заговорил, как песенку мурлыкал, никому, просто так, подспорье в работе: – Не бу-удешь ты у нас в претензии. Ты у нас молодцом! И почки замечательные! И печень замечательная! Все у нас, больной, замечательное, все у нас хорошо! Скоро за границу поедем… Без паспорта поедем, и паспорта никакого заграничного нам не надо теперь. По частям поедем, дорогой. По аккуратным, чистеньким частям. В Швейцарию поедем. Все хотят в Швейцарию. А мы возьмем и поедем. Сейчас брюшную полость вскроем, посмотрим хорошенько, потом аккуратненько-аккуратненько… И в контейнер… Давидик с Илюшей нам уже контейнеры приготовили. Ма-аленькие, стерильные, по размерчику контейнеры. Илюша, Давидик! Как у нас с контейнерами?
