Мы с Серёгой быстро оделись. Брата тётя Паша отвела к Огурцовым. Мать выкатила из сарая салазки.

Лес весь в снегу, в индеви показался мне сказочным дворцом. С берёзы на берёзу перелетали тетерева; чёрные крылья отливали на солнце то красным, то зелёным.

Идти становилось всё труднее. Мать пробивалась первой, тащила салазки. Шли долго, я устал. Немного передохнули, присев на кучу грачевника. Потом вышли к ручью с крепким слоистым льдом. Мать прибавила шагу, мы с тётей Пашей едва за ней поспевали. Ручей вывел нас к болотине. Я чуть не вывернул ноги среди горелых пней, кочек и коряг. Вспугнули стаю белых куропаток…

За болотом лежал густой лес. Стали попадаться волчьи следы. Открылась небольшая округлая поляна с тёмной елью на середине.

— Вот и пришли… — Мать остановилась, огляделась.

— А где то дерево? — спросила тётя Паша.

— Смотрите зорче. Увидите дымок — зовите меня.

Двинулись краем поляны. Я смотрел во все глаза, задирал голову. Снег… Иней… Ветки, перекрученные, как проволока… Еловая хвоя. Глаза устали, и хвоя заклубилась, будто дым.

— Нашла! Нашла! — закричала мать неожиданно.

Смеясь, она показывала на старую серо-зелёную осину с сухой маковкой, исколотой клювом дятла. Из небольшого дупла выбивался пар, и ветки вокруг были окованы мутной ледяной коркой.

Мать подбежала к осине, принялась утаптывать снег. Казалось, она пляшет от радости. Подтащила салазки, принесла мешок, пилу и топор.

Потом мне велели отойти в сторону, и женщины стали пилить осину. Пила зашипела, снег вокруг корня осины сделался от опилок жёлтым. Потом мать положила пилу на салазки, взяла топор, вырубила жердь. Позвали меня, втроём налегли на жердь. Осина заскрипела, покачнулась и вдруг начала стремительно падать. Глухо ухнуло, поднялось облако снежной пыли…

Я подбежал к упавшему дереву. Сквозь треснувшую кору валил пар. Мать топором раскроила заболонь; ослепило что-то похожее на золото. С трудом я понял, что это мёд. Дикие пчёлы слабо шевелили крыльями, сбившись в тяжёлый живой шар.

— Часть мёда надо оставить, — сказала тётя Паша. — А то пчёлы погибнут.

Обратный путь показался нам коротким и лёгким, хотя уже стемнело и салазки с грузом вязли в снежных заносах. Нестерпимо хотелось есть, но я не решился попросить даже кусочек мёда. А у нас был его полный мешок. Даже я, маленький мальчик, понимал, что мёд в войну дороже золота и мы нашли настоящий клад.

Мёд привезли в деревню, и радостная новость мгновенно облетела дома. Каждому хотелось увидеть чудо своими глазами. Все, кто мог ходить, собрались в нашем доме. От медового духа у нашего Серёги закружилась голова, он чуть не плакал. Тогда всем маленьким дали по ложке мёда и стали делить клад по семьям. Каждому взрослому — один пай, детям — по два пая, а кто болен — и три. Половину мёда решили отдать партизанам — для раненых. Обиженных не было, люди шумели, будто на празднике.

Когда гости ушли, мать поставила самовар. Потом сели пить чай. Братишка завладел самой большой кружкой. Сначала он выпил заваренный брусникой кипяток, потом расправился с куском сухаря и лишь после того принялся за мёд.

— Мам, а откуда ты про этих пчёл узнала?

— Вспомнила, сынок. Летом на той поляне мы с нашим отцом сено сушили. А весной за грибами ходили, за вешними… В мае там черёмухи цветут. Стоят белые-белые… А пчёлы так к ним и летят. Будто провода натянуты золотые.

— Хорошо, что вспомнила! — рассудил Серёга.

Несколько недель боёв не было. И вдруг мать пришла домой тревожная:

— Каратели рядом. Сняли с фронта целую дивизию, эсэсовскую.

— А кто это эсэсовцы? — спросил Серёга.

Мать ответила:

— Отборные солдаты, самые головорезы. И оружие у них получше. Хотят разбить весь наш край.

Занятия в школе прекратились. Иван Матвеевич торопился в штаб, велел всем идти по домам. Эта новость напугала даже братишку. В страхе он забрался на печь.

…Ночью началась метель. Мело так, что дом качался, как плот на речном перекате. К утру метель стихла, мы уснули. Очнулся я от резкого треска. Бросился к окну. По полю бежали лыжники с чёрными автоматами. Возле озера промчались аэросани. Я понял: пришли фашисты.

Бой откатился за холмы; мать растопила печь, приготовила завтрак. Вдруг в сенях громко затопали. Не стучась, вошла Матрёна Огурцова, вместе с ней были и её дети: Маша, моя ровесница, и трёхлетний Егор с кошкой на руках. Кошка была редкой тигровой масти. Егор гладил свою любимицу, но та недовольно вертела хвостом.

— Спрячьте, люди добрые! — Матрёна была сама не своя. — Ищут раненых партизан, — расстреливают тех, кто прячет. И партизанские семьи ищут…

— Оставайтесь у нас, — сказала мать. — Если что — ты моя сестра, живём вместе. Дом на замок закрыла?

— Закрыла. И окна забила тесинами.

— Вот и хорошо. Скажем, никто в доме не живёт, уехали бог весть куда.

— Что же теперь будет-то? Людей убивают, деревни жгут… Ироды.

— Идут! — вскрикнула мать.

По улице шумно двигались солдаты в длиннополых шинелях. На касках и петлицах солдат были белые молнии. Двое фашистов быстро поднялись на крыльцо, вошли в дом.

— Все одевайтс! Виходить на улица!

В сугробе вязли испуганные люди, мёрзли на ледяном ветру. Вскоре собрались все жители деревни. Женщины плакали. Дед Иван Фигурёнок ругался в бороду. Мы с матерью встали с краю, ближе к нашему дому. Серёга спрятался за мою спину. За нами схоронились Огурцовы.

Фашисты стояли на дороге. Ветер трепал длинные шинели, холодил лица карателей, и они отворачивались от ветра, наставив на людей оружие. Пришли офицер, переводчик и полицейский в русском полушубке, подошли к окоченевшим людям.

— Куда девались жители этого дома? — спросил полицейский, показав в сторону огурцовского дома.

— Ушли с партизанами, — отозвалась наша мать.

— Коварить правду! — заорал вдруг офицер, багровея от злобы и холода.

— Ушли и ушли. — У матери даже голос не дрогнул.

Переводчик что-то сказал офицеру, тот сердито кивнул, обвёл толпу медленным взглядом.

— Если вернутся, сообщите германским властям! — В голосе полицейского зазвенел металл.

— Фойер! Сжигать! — И офицер зашагал к брошенному дому.

Солдаты бегом бросились к соломенному омёту, притащили к крыльцу охапку соломы. Офицер достал из кармана шинели ракетницу, вскинул руку. Хлопнуло, морозный воздух прожгла огненная полоса, в соломе вспыхнул огненный шар. И тут же стеной поднялось пламя.

Тишину прорезал короткий вскрик. Из толпы выскочила тигровая кошка, бросилась к горящему дому, исчезла в дыму и пламени…

Не помня себя, к дому бросился маленький Егор. Я хотел, но не успел схватить его за рукав. Матрёна рванулась мне на помощь, но вдруг оступилась. Моей матери помешал Серёга, насмерть вцепившийся в её руку. Малыша догнала его сестра Маша. Схватила, повалила в снег…

Ничего не понимая, один из солдат дал очередь из ручного пулемёта. Пули прошли так низко, что люди в ужасе легли на снег.

Солдаты захохотали, затопали сапогами. Дом горел уже вовсю, лицо мне обдало жаром.

Когда дом Огурцовых догорел, каратели ушли. Люди молча обступили большое жаркое огнище. Сгорело всё, что может сгореть. Даже ограда из жердей. В стороне на снегу сидело что-то косматое, опалённое огнём. Это была тигровая кошка. С двумя спасёнными котятами. Егор бросился к своей любимице, к котятам.

Когда рядом начинали стрелять, мы с Серёгой бросались к матери, хотя она и была без оружия. В войну мать стала для нас не только матерью, но и отцом. И мы видели, что мать помогает партизанам, а значит, воюет с фашистами.

У партизан были топографические карты, на иных картах были отмечены даже тропы. И всё же никакая карта не могла в нашей местности заменить проводника. Не все тропы и дома были на картах. Партизаны чаще всего были вынуждены ходить по ночам сложными, окольными путями. Днём можно было попасть в засаду, наскочить на карателей. Многие дороги оставались опасными и ночью.