Берегом, в сторону хутора, шли и бежали люди. Я не выдержал, бросился следом. Истошно закричала мать, но меня уже ничто не могло остановить. Я сам должен был всё увидеть, своими собственными глазами!

На месте комендатуры дымилось огромное пожарище. Пахло золою, смрадом. В траве лежали убитые, рядом с одним из убитых полицаев лежала граната с вырванным кольцом. Трава была сплошь засыпана гильзами, от которых остро пахло сгоревшим порохом.

Под елью я увидел ящик, полный куриных яиц, валялись коричневые банки мясных консервов, коробки противогазов. Попалась под ноги пишущая машинка… Сапёрные лопатки, обшитые войлоком фляги, одинокий сапог, книжка в кожаном переплёте. Одуряюще пахло гарью.

На берегу озера стояли подводы. На телеги, будто дрова, грузили трофейное оружие — русские карабины и пулемёты вернулись к своим. Несколько партизан копали яму, спешили.

— Стой! Ты здесь зачем? — На меня сердито смотрел Митя Огурцов. За плечом у него был пулемёт Дегтярёва. Карабин он больше не носил. И его пушки не было видно. Спросить же про неё я не решился.

— А ну, живо домой! — И Митя дал мне коленкой под зад.

И тут я увидел коменданта. Мокрый с головы до пят, весь в зелёной ряске, босой, белый, как полотно, офицер, морщась от боли, ковылял по каменистой тропе. Следом шагал партизан, совсем ещё мальчишка, моложе нашего Мити. В руках у партизана был иссиня-чёрный немецкий автомат. Бывший комендант горбился, шёл по-стариковски медленно, шаркая мокрыми ногами. От прежней выправки не осталось и следа.

Пленный покосился на пожарище, мельком взглянул на меня. Глаза у немца были водянистые, пустые от страха.

На околице нашей деревни меня ждала мать.

— Началось! — сказала мама радостно. — Теперь недолго осталось ждать. Наши вернутся, и отец вернётся. Обязательно!

В жаркие дни стадо в нашей деревне становилось словно бешеное. Спасаясь от гнуса, коровы и телята уходили в озеро, часами стояли в воде. Овец донимала жара, и они убегали к лесу. Коза Машка — коз держала Андреева — и козёл Яков прятались в чаще.

Характер Якова, без того нелёгкий, в войну совсем испортился. Как чёрный вихрь, носился он по полю, забегал в деревню, пугал старух, осмелел до того, что стал нападать на мальчишек.

А тут появились солдаты. Я никогда не видывал такого войска. Немцы шли в пешем строю, ехали на чёрных военных велосипедах, катили в фургонах и бронетранспортёрах. В лесу били крупнокалиберные пулемёты, звук очереди был похож на лай, люди называли эти пулемёты «собаками».

Несколько велосипедистов завернули в нашу деревню, потребовали молока. Карателей томила жара. Рукава мундиров у них были закатаны, пуговицы расстёгнуты. Часть молока немцы разлили по флягам, остальное выпили. И тут на дороге появился Яков и, не мигая, уставился на темноволосого смуглого немца. Лицо карателя было похоже на козлиное, только у Якова глаза были жёлтыми, а у немца серо-голубыми. И волосы на груди — как шерсть у Якова — чёрные.

Яков смирнёхонько подошёл поближе. Смуглолицый достал из нагрудного кармана сигарету, сунул Якову в губы. Козёл пожевал сигарету, поморщился и вдруг вцепился зубами в велосипедную шину. Солдаты схватились за оружие, но козёл сшиб одного, сшиб другого и унёсся к озеру. Немец со смуглым лицом сорвал с плеча автомат, прицелился, но другой солдат отвёл чёрный ствол в сторону. Я понял: это — разведка, немцам запрещено стрелять без дела…

Разведчики укатили, а Якова впервые в жизни решили лишить свободы. Цепи хозяйка Якова не нашла, верёвку искать не стала — всё-равно перекусит, пошла было к соседям, но неожиданно увидела в траве оранжевый провод. Женщина подёргала его, но шнур оказался длинным. Оказавшийся поблизости Серёга охотно помог женщине, притащил топор. Хозяйка козла отрубила сколько нужно провода, вырубила в кустах кол и привязала животину к колу. Глубоко обиженный, Яков не стал щипать траву, лёг наземь…

Возвращаясь с озера, я увидел двух солдат с карабинами. Один из немцев вертел в руках конец телефонного провода, другой что-то искал в траве. Вдруг он поднял такой же провод, что-то прокричал товарищу.

Яков долго не мог понять, почему его тащут по земле незнакомые люди в зелёной одежде. Потом озлился, бросился на обидчиков. Видимо, связистам было запрещено стрелять, если нет опасности. Отбиваясь прикладами, немцы отступили к нашему саду. Яков ещё сильней остервенел, оборвал провод, вновь налетел на связистов. Лишь глухой сад спас их от расправы.

Я чуть не падал от смеха, но тотчас мой смех погас: в деревню входили каратели. Немцы ехали в фургонах, запряжённых парами коней. Сидели они так тесно, что каски ударялись одна о другую.

Головной фургон остановился возле нашего сарая. Солдаты торопливо спешились, рассыпались по деревне. Вместе с солдатами были офицер и переводчик. Быстро собрали людей, и переводчик сказал:

— Ваша деревня помогает партизанам. Германское командование приказало отобрать у вас скот. Если кто не подчинится приказу — расстрел!

Не дожидаясь особой команды, солдаты уже хозяйничали в деревне, с хохотом ловили кур, выгоняли коров и телят, хватали и несли к фургонам отчаянно блеющих овец, палками убивали гусей. Мелкую живность немцы бросали в фургоны, туда же складывали связанных овец. Коров и телят привязывали к повозкам сзади. Офицер и переводчик были пьяны. Солдаты торопились: видимо, боялись партизан.

Бежать к партизанам, сказать? Но где они, как найти? Люди что-то говорили про Сорокинский бор. Там они, там!

К повозкам подвели упирающегося Якова. Увидев офицера, козёл вновь пришёл в неистовство, не раздумывая, налетел, ударил рогами. Немцы схватились за оружие. В тесноте стрелять было опасно, но Яков, не чувствуя опасности, бросился в сторону леса. Бешено застучал автомат. Козёл оступился, упал, встал с трудом, пропал среди елей.

«Ранили», — понял я в ужасе.

Не дожидаясь, когда каратели уедут, я забежал за дом, скатился под берег, припустил к лесу. Там был Яков, но спешил я не к нему. В лесу паслись последние две лошади, которые остались в деревне. Пасли их по очереди, на ночь запирали в выгородке. Звали лошадей Буланый и Резвая.

Кони щипали траву на маленькой полянке, рядом ходил с палкой на плече Саша Тимофеев.

— Каратели скот увели, к партизанам надо!

— Я мигом, я сейчас… — Саша отдал мне палку, снял с Резвой путы, быстро и ловко накинул уздечку. Саша был лишь на полгода старше меня, но любил коней и знал, как с ними обращаться.

— Подсади, — попросил Саша, ухватив Резвую за холку.

Я помог.

— Партизаны в Сорокинском бору, торопись!

— Не в Сорокинском, а в Рожневском. Стереги Буланого!

Саша умчался по просеке. Буланый, не очень ещё старый мерин, мирно щипал траву. Я взял палку, присел под елью на тёплую иглицу.

Сквозь дрёму уже в сумерках я услышал отрывистый конский топот. Из темноты вылетел Саша, спрыгнул с Резвой, весело подошёл ко мне.

— Запомни: ты ничего не видел, ничего не знаешь! Приказано!

Поставив лошадей в выгородку, мы припустили к деревне. Мать стояла возле хлева, смотрела на дорогу.

— Увели Желанную?

— Увели, сын… Всех коровушек увели!

…На тёмной заре я услышал негромкое мычание. Ничего не понимая — снится, может? — привстал с постели, приоткрыл глаза. В окне что-то большое, мохнатое.

— Желанная пришла! — закричал, разбудив мать и Серёгу.

Всей семьёй выбежали на двор, принялись обнимать корову. Потом мать отвела её в хлев, задала сена, подоила. Вздохнув, Желанная легла на солому. Мы с Серёгой присели рядом. Братишка нежно, будто кота Василия, погладил корову, прижался к её тёплому боку.

Когда сели пить молоко, прибежала Матрёна Огурцова:

— Митя мой объявился. Только говорить было некогда. Из боя и опять, видно, в бой… Побили наши грабителей. Семерых сами потеряли. Парни-то свои, здешние. У одного рука гранатой оторвана.

Потом прибежали оба Саши, позвали меня искать Якова.