— Если ты покончишь с собой, — продолжал он, одеваясь, — мне не придется пропускать столько занятий в университете и убегать с работы. Идеально, если бы ты совершил это сегодня утром, прямо сейчас. Ты освободил бы меня от необходимости закладывать вещи в ломбард — они, конечно, там пропадут, ведь ты все равно не отдашь мне денег, не так ли?

Уже на улице, пока мы бежали к автобусу, Хавьер добавил, воображая себя тонким юмористом:

— И наконец, если ты покончишь с собой и станешь знаменитым, у твоего лучшего друга, доверенного лица, свидетеля трагедии будут брать интервью и даже опубликуют его фотографию в газетах. Думаешь, твоя кузина Нанси устоит перед такой известностью?

В так называемой (и ужасно называемой!) ссудной кассе, что на Пласа-де-Армас, мы заложили мою пишущую машинку и его радиоприемник, мои часы и его авторучки, и в конце концов я убедил Хавьера заложить также и его часы. Несмотря на все наши поиски — а рыскали мы как волки, — нам удалось добыть только две тысячи солей. Накануне — так, чтобы не догадались мои старики, — я уже продал старьевщику с улицы Ла-Пас свои костюмы, ботинки, рубашки, галстуки, куртки и остался практически лишь в том, что было на мне. Однако распродажа гардероба принесла мне всего четыреста солей. Зато мне повезло у деятеля прогресса — хозяина «Радио Панамерикана», которого я за полчаса драматических объяснений убедил выплатить мне вперед четыре жалованья с вычетом в дальнейшем этой суммы в течение года. У разговора нашего был необычный финал. Я клялся, что деньги нужны мне на срочнейшую операцию: у старенькой моей бабушки обнаружена опухоль, но это нисколько не растрогало хозяина. Вдруг он сказал: «Ну, хорошо». И с дружеской улыбкой добавил: «Признайся, ведь деньги нужны на аборт какой-нибудь твоей девочке?» Я скромно опустил глаза и просил, чтобы он оставил это в тайне.

Увидев, как я расстроен столь малой суммой, полученной за заложенные вещи, Хавьер пошел проводить меня до радиостанции. Мы договорились, что отпросимся с работы и после полудня поедем в Уачо[60]. Может быть, в провинции служащие муниципалитетов более склонны к сентиментальности. Я поднялся к себе на крышу в тот момент, когда зазвонил телефон. Тетушка Хулия была в ярости. Накануне к дяде Лучо пришли тетушка Гортенсия и дядя Алехандро, которые не ответили на ее приветствие.

— Они посмотрели на меня с олимпийским презрением, чуть-чуть не назвали меня… — рассказывала она, негодуя. — Я губы закусила, чтобы не послать их сам знаешь куда. Сдержалась из-за сестры и ради нас с тобой — зачем вызывать осложнения? Как дела, Варгитас?

— В понедельник, рано утром, — заверил я ее. — Ты должна сказать, что откладываешь на день отлет в Ла-Пас. У меня уже почти все готово.

— Не волнуйся, если не найдешь нужного алькальда, — сказала тетушка Хулия. — Я разозлилась, и меня теперь ничто не остановит. Так что, даже если не сыщешь, мы все равно улизнем.

— Почему бы вам не зарегистрироваться в Чинче[61], дон Марио? — услышал я голос Паскуаля, едва повесил телефонную трубку. Увидев мое замешательство, он растерялся. — Не подумайте, что я сплетник и вмешиваюсь в чужие дела. Но, естественно, слушая вас, мы поняли, о чем идет речь. Я делаю это, чтобы вам помочь. Алькальд в Чинче — мой двоюродный брат и окрутит вас в один момент, не глядя, с документами или без документов, совершеннолетний вы или нет!

В тот же день все было улажено. Хавьер и Паскуаль вечером выехали в Чинчу на автобусе, захватив документы и поклявшись подготовить все к понедельнику. Я же отправился с кузиной Нанси снимать квартиру в Мирафлоресе, затем пошел договариваться о трехдневном отпуске (получив его после громогласной дискуссии с Хенаро-отцом, которому решительно грозил уволиться в случае отказа) и стал обдумывать бегство из Лимы.

Вечером в субботу вернулся Хавьер и привез хорошие новости. Алькальд оказался молодым и симпатичным парнем. Когда Хавьер и Паскуаль рассказали ему обо всем, он посмеялся и поздравил их с намерением похитить мою будущую супругу. «Как романтично!» — воскликнул он. Все документы остались у него, он уверял, что, поскольку имеет дело с друзьями, вполне можно обойти проблему публикации в газетах.

В воскресенье я предупредил тетушку Хулию, что нашел алькальда, что мы исчезнем на следующий день в восемь утра, а в полдень уже будем мужем и женой.

Хоакин Иностроса Бельмонт, некогда снискавший себе громкую славу на стадионах, но не голами и пенальти, а мастерским судейством, и чье пристрастие к алкогольным напиткам оставило по себе воспоминания и долги во всех барах Лимы, родился в одной из вилл, выстроенных сильными мира сего лет тридцать назад в кварталах Ла-Перлы, когда была предпринята попытка превратить этот пустырь в своеобразную Копокабану[62] Лимы (осуществить подобное намерение было равносильно попыткам верблюда пролезть в игольное ушко, и перуанские аристократы поплатились за эту затею своими чувствительными бронхами, пострадавшими от царящей тут постоянной влажности).

Хоакин был единственным сыном не только обеспеченной, но и знатной семьи, гордившейся раскидистым генеалогическим древом, украшенным титулами и гербами, среди которых красовались титулы маркизов Испании и Франции. Однако отец будущего судьи и выпивохи отложил старинные пергаменты и взялся за более современное дело, а именно — приумножение своего состояния с помощью разного рода коммерческих операций и предпринимательства, начиная с производства шерстяных тканей и кончая внедрением в Амазонии огнедышащей культуры перца. Мать Хоакина — блеклая мадонна — страдала множеством аристократических недугов и всю свою жизнь самоотверженной супруги занималась тем, что тратила добытые мужем деньги на врачей и знахарей. Хоакин родился, когда супруги были уже не первой молодости и после того, как долгие годы они молили Бога послать им наследника. Событие принесло неописуемую радость родителям, которые, еще качая сына в колыбели, уже представляли его в будущем князем промышленности, королем сельского хозяйства, магом дипломатии или дьяволом в политике.

Почему же из ребенка получился футбольный арбитр? Отчего он изменил своей судьбе, отмеченной славными титулами и высокородством? Может быть, он сделался арбитром из-за умственной отсталости? Нет, Хоакин стал судьей по призванию. Как и полагается, от соски и до усиков у него сменилась вереница самых разнообразных воспитательниц, импортированных из далеких стран: из Франции и Англии. В лучших колледжах Лимы были наняты учителя, чтобы научить ребенка считать и читать. Но все педагоги один за другим, издерганные и отчаявшиеся, отказывались от завидного жалованья, убедившись в имманентном безразличии мальчика к каким бы то ни было наукам. В восемь лет Хоакин еще не ведал сложения, а из алфавита с великим трудом выучил только гласные. Он ограничивался односложными словами, был очень спокоен и целыми днями с выражением смертельной скуки бродил среди множества игрушек, приобретенных ему на забаву в разных концах света: конструкторы были немецкие, поезда — японские, головоломки — китайские, солдатики — австрийские, трехколесные велосипеды — американские. Единственное, что могло вывести мальчика на некоторое время из его браминской невозмутимости, были изображения футболистов, вложенные в шоколадки фирмы «Мар-дель-Сур»; эти картинки он вклеивал в тетради с атласными обложками и увлеченно созерцал часами.

В ужасе от мысли, что их чадо растет неполноценным и на нем пресечется их род, а в будущем сын может стать посмешищем для окружающих, родители прибегли к помощи науки. В Ла-Перле появились светила медицины. Вначале сюда прибыл звезда педиатрии города доктор Альберто де Кинтерос, успокоивший супругов совершенно поразительным заключением.

— Мальчик страдает так называемой оранжерейной болезнью, — объяснил врач. — Цветы, растущие не в саду — среди других цветов и бабочек, — становятся бесцветными и вместо аромата испускают зловоние. Он хиреет в золотой клетке. Всех нянек и гувернеров необходимо удалить, а ребенка отдать в колледж, где он сможет общаться со своими сверстниками. Мальчик станет вполне нормальным в тот день, когда приятель расквасит ему нос!