— Я размышлял об этом и должен сказать: твое решение жениться — глупость, — заявил мне Хавьер с ходу. — И не только потому, что ты еще сопляк, но главное — из-за денег. Тебе придется надрываться на всякой паршивой работе, только бы не голодать.
— Короче, ты думаешь так же, как и мои папа с мамой, — сказал я насмешливо. — Что из-за женитьбы мне придется оставить университет и я никогда не стану знаменитым юристом…
— Да после женитьбы у тебя не будет времени даже на чтение, — заметил Хавьер. — Женившись, ты никогда не станешь писателем.
— Если ты не замолчишь, мы поссоримся, — заверил я.
— Хорошо, я умолкаю, — засмеялся Хавьер. — Я исполнил долг совести и предупредил, какое будущее тебя ждет. Но если уж на то пошло, пожелай Худышка Нанси, я бы хоть сегодня женился. Итак, с чего же мы начнем?
— Поскольку совершенно исключено, что родители дадут мне разрешение на брак или засвидетельствуют перед нотариусом, что я — совершеннолетний, и так как исключено, что у Хулии все бумаги в порядке, единственный выход — найти алькальда, хорошего человека.
— Ты хочешь сказать, которого можно подкупить, — поправил друг. Он долго рассматривал меня, как редкостное насекомое. — Но кого же ты можешь подкупить? Ты, подыхающий с голоду?!
— Ну, какого-нибудь не очень принципиального алькальда, — настаивал я, — кому можно было бы рассказать всякие небылицы.
— Ладно, займемся поисками пройдохи, согласного оформить твой брак вопреки всем существующим законам. — Хавьер снова засмеялся. — Как жаль, что Хулита разведена, иначе ты мог бы сочетаться церковным браком. Это так просто. Среди попов полно пройдох.
Хавьер всегда умел поднять настроение, и мы закончили разговор шутками по поводу моего медового месяца и платы, которую Хавьер потребовал бы за свои услуги (например, помочь ему в похищении Худышки Нанси). Мы посетовали, что живем не в Пиуре[56], где обычай бегства невесты и жениха настолько распространен, что никакой проблемы с алькальдом и не было бы. Мы попрощались, и Хавьер обещал разузнать насчет алькальда в тот же вечер и заложить в ломбард все свои ценные вещи.
Тетушка Хулия должна была прийти на свидание в три. В половине четвертого ее все еще не было, и я начал беспокоиться. В четыре пальцы мои уже путали клавиши машинки, и я беспрерывно курил. В половине пятого Великий Паблито осведомился о моем самочувствии: так я был бледен. В пять я заставил Паскуаля позвонить дядюшке Лучо и спросить тетушку Хулию. Она еще не вернулась. Не вернулась она и через полчаса, не пришла ни в шесть, ни в семь часов вечера. После передачи последней радиосводки, вместо того чтобы идти домой к старикам, я проехал на автобусе до авениды Армендарис и там бродил вокруг дома дяди и тетки, не решаясь постучать. Через стекло я видел, как тетя Ольга меняла воду в вазе с цветами, как дядя Лучо пошел гасить свет в столовой. Я кружил возле дома, обуреваемый самыми противоречивыми чувствами: беспокойством, яростью, томлением, то мне хотелось отхлестать Хулию по щекам, то нежно поцеловать ее. Только я завершил очередной круг, как увидел тетушку Хулию, выходящую из роскошного автомобиля с дипломатическим номером. В два прыжка я подлетел к ней, чувствуя, как от негодования и ревности у меня подкашиваются ноги, полный решимости дать сопернику по физиономии, кем бы он ни был. Из машины вышел седой сеньор, а в ней осталась какая-то дама. Тетушка Хулия представила меня как племянника своего зятя, а сеньора — как посла Боливии в Перу, в машине — супруга посла. Я понял, что попал в дурацкое положение, но с души моей спал тяжкий груз. Когда машина отъехала, я взял тетушку Хулию под руку и почти силком заставил пересечь улицу и выйти со мной на набережную.
— Ну и характерец, — услышал я, когда мы приблизились к морю. — Бедный доктор Гумусио, глядя на твою физиономию, решил, наверное, что ты душитель.
— Вот тебя-то мне и хочется задушить, — сказал я. — Я жду с трех часов дня, а сейчас уже одиннадцать ночи. Ты забыла, что назначила мне свидание?
— Нет, не забыла, — возразила она решительно. — Я нарочно тебя обманула.
В этот момент мы подошли к садику у семинарии иезуитов. Он был пуст. Хотя уже не моросило, но от сырости поблескивали трава, олеандры, кусты герани. Клочья тумана прозрачными тенями окружили уличные фонари, отбрасывающие желтые конусы света.
— Давай отложим ссору на другой раз, — сказал я, заставив тетушку Хулию сесть на парапет, за которым слышалось глубокое и ровное дыхание моря. — У нас мало времени и много проблем. У тебя с собой свидетельство о рождении и о разводе?
— У меня с собой билет на самолет в Ла-Пас, — ответила она, трогая сумку. — Я улетаю в воскресенье в десять утра. И я счастлива. Перу и перуанцы надоели мне до смерти.
— Мне жаль тебя, но пока у нас нет возможности переменить страну проживания, — сказал я, садясь рядом и обнимая ее за плечи. — Но обещаю тебе, что когда-нибудь мы уедем в Париж и будем жить в мансарде.
Несмотря на резкости, которые она выпалила, до этого момента тетушка Хулия была спокойна, слегка насмешлива и уверена в себе. Но вдруг на лице ее проступила горькая усмешка, и она сказала жестко, не глядя на меня:
— Не мешай мне, Варгитас. Я возвращаюсь в Боливию из-за твоих родственников. И еще потому, что наши отношения — величайшая глупость. Ты прекрасно знаешь, мы не можем пожениться.
— Нет, можем, — сказал я, целуя ее в щеку, в шею, крепко прижимая к себе, касаясь ее груди, жадно отыскивая ее губы. — Нам нужен сговорчивый алькальд. Хавьер поможет в этом. А Худышка Нанси уже нашла нам квартиру в Мирафлоресе. Поэтому нет повода для пессимизма.
Она покорялась поцелуям и ласкам, но оставалась где-то далеко от меня и была очень серьезна. Я рассказал ей о моих беседах с сестрой и Хавьером и о том, что мне ответили в муниципалитете, как я заполучил свидетельство о рождении; я говорил, что люблю ее всей душой и мы поженимся, даже если для этого мне придется сразиться с целым светом. Мы наслаждались поцелуями. Потом я почувствовал, как свободная рука тетушки Хулии обвилась вокруг моей шеи, она прильнула ко мне, горько рыдая. Я утешал ее, продолжая целовать.
— Ты еще соплячок, — шептала она, смеясь и всхлипывая, а я отвечал, не переводя дыхания, что она нужна мне, что я люблю ее и что никогда не позволю ей вернуться в Боливию и покончу с собой, если она уедет. Наконец Хулия заговорила, пытаясь шутить: — «Кто ляжет с младенцем в постель, мокрым проснется». Ты слышал эту поговорку?
— Это вульгарно, и не нужно так говорить, — ответил я, осушая ее слезы губами и кончиками пальцев. — Так у тебя с собой документы? Может ли их заверить твой друг посол?
Она уже почти пришла в себя, перестала плакать и смотрела на меня с нежностью.
— Как долго это продлится, Варгитас? — спросила она грустно. — Сколько пройдет времени, пока ты не устанешь от меня? Год, два, три? Разве это справедливо, если через два-три года ты сбежишь от меня и я вынуждена буду все начинать сначала?!
— Так сможет боливийский посол заверить твои бумаги? — настаивал я. — Если он сделает это как представитель своей страны, будет проще добиться, чтобы их заверили перуанские власти. Я найду в министерстве кого-нибудь, кто нам поможет.
С сожалением и нежностью смотрела она на меня. Потом улыбнулась.
— Если ты поклянешься, что будешь терпеть меня пять лет, ни на кого не посмотришь и будешь любить только меня, я согласна, — сказала она. — За пять лет счастья я пойду на это безумие.
— Так где твои документы? — продолжал я спрашивать, поправляя и целуя ее волосы. — Может ли посол их заверить?
Документы у тетушки Хулии были с собой, в конечном счете боливийский посол заверил их многочисленными разноцветными печатями и затейливыми подписями. Процедура заняла не более получаса, ибо господин посол дипломатично проглотил сказочку тетушки Хулии: мол, документы нужны ей немедленно для получения разрешения на вывоз из Боливии ценностей, полученных при разводе. Добиться, чтобы министр иностранных дел Перу, со своей стороны, узаконил боливийские документы, было уже легче. В этом мне помог один из университетских преподавателей, консультант министерства иностранных дел, для него я вынужден был придумать нечто похожее на сюжет радиопостановки: речь шла о старушке, умирающей от рака, которая хотела непременно оформить брак с человеком, в течение долгих лет бывшим ее — фактически, но не юридически — мужем; старушка хотела предстать перед Господом со спокойной совестью.
