В кинотеатре «Портеньо» на авениде Саэнс-Пенья они посмотрели итальянский фильм. Литуме и Педральбесу он не понравился, но Домитила сказала, что еще раз сходит на эту картину. Потом прошлись пешком до улицы Чанчамайо, дети уже заснули, и Домитила подала мужчинам подогретые ольюкитос[24] с куском вяленого мяса. Литума простился в десять тридцать вечера. Он пришел в четвертый комиссариат к началу дежурства: ровно в одиннадцать часов.
Лейтенант Хаиме Конча не дал Литуме даже отдышаться, отозвал в сторону и одним духом выпалил инструкцию; от его по-спартански коротких фраз у Литумы закружилась голова и зашумело в ушах.
— Начальство знает, что делает, — пытался поднять его настроение лейтенант, похлопывая сержанта по спине. — И имеет на то свои основания, что и следует принять к сведению. Начальство никогда не ошибается, не так ли, Литума?
— Конечно так, — пробормотал сержант.
Яблочко и Сопливый делали вид, что они страшно заняты. Уголком глаза Литума видел, как один вглядывался в квитанции штрафов нарушителей уличного движения, как будто то были фотографии голых девиц, а второй открывал, закрывал и вновь открывал свой письменный стол.
— Можно задать вопрос, мой лейтенант? — произнес Литума.
— Можно, — ответил лейтенант. — Вот только не знаю, смогу ли я на него ответить.
— Почему начальство выбрало именно меня для этой работенки?
— На это я тебе отвечу, — сказал Хаиме Конча. — По двум причинам. Потому что ты его поймал, и справедливо будет, если шутку закончит тот, кто ее начал. А во-вторых, потому, что ты — лучший полицейский всего этого комиссариата, а может быть, и всего Кальяо.
— Сколько чести, — буркнул Литума, ничуть не обрадованный этим сообщением.
— Начальство прекрасно знает, что речь идет о трудном поручении, и поэтому доверяет тебе, — продолжил лейтенант. — Следовало бы гордиться, что именно тебя выбрали из сотен полицейских Лимы.
— Ах вот как! Значит, мне их еще и благодарить! — изумленно покачал головой Литума. Он подумал с минуту и очень тихо добавил: — Это следует сделать немедля, мой лейтенант?
— Скорее скорого! — ответил тот, стараясь казаться молодцом. — Не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня.
«Теперь понятно, почему у меня из головы не шла физиономия этого негра», — подумал Литума.
— Хочешь захватить с собой одного из них, чтобы тебе полегче было? — услышал он голос лейтенанта.
Литума, даже не глядя, почувствовал, что Камачо и Аревало застыли, как окаменевшие. Ледяное молчание воцарилось в помещении комиссариата, пока сержант с нарочитой медлительностью — пусть помучаются — разглядывал обоих полицейских. Яблочко застыл с кипой бумаг в дрожащих руках, Сопливый наклонился над столом.
— Его, — сказал Литума, указывая на Аревало. Он услышал, как Камачо глубоко вздохнул, увидел вспыхнувшую в глазах Яблочка вселенскую ненависть и сразу понял, что тот матерно обложил его.
— Я простужен и как раз хотел просить, мой лейтенант, разрешения сегодня ночью не выходить на улицу, — промямлил Аревало, скорчив идиотскую мину.
— Хватит тебе, как девке, выкручиваться. Застегивай плащ, — прервал его Литума, проходя мимо и не глядя на полицейского. — Пошли.
Сержант спустился в подвал и открыл дверь. Впервые за этот день он увидел негра. На него надели рваные штаны, которые едва доходили до колен, грудь и спину прикрывал мешок с проделанным для головы отверстием, он был совершенно спокоен и посмотрел Литуме в глаза — без радости и без страха. Негр сидел на полу и что-то жевал, на руках вместо наручников болталась веревка, достаточно длинная, чтобы узник мог почесаться или поесть. Сержант сделал ему знак встать, но, по всей видимости, негр его не понял. Тогда Литума подошел к нему, взял за руку, и человек покорно встал. Он пошел впереди сержанта с тем же безразличием, с каким встретил его. Яблочко Аревало уже стоял в плаще, с замотанным вокруг шеи шарфом. Лейтенант Конча даже не повернулся и не посмотрел, как они вышли: он уткнулся лицом в комикс о приключениях Утенка Дональда («А сам держит журнал вверх ногами», — отметил Литума), Камачо же, напротив, сочувственно им улыбнулся.
На улице сержант пошел по краю тротуара, а вдоль стены — Аревало; негр шел между ними тем же шагом, что и они, пожевывая что-то, ничем не интересуясь.
— Вот уже два часа, как он мусолит этот хлеб, — сказал Аревало. — Сегодня вечером, когда его вернули из Лимы, мы отдали ему все остатки хлеба, они уже в камень превратились. И он все съел. Все смолол, как мельница. Наверное, жутко голоден, а?
«Прежде всего долг, эмоции потом», — думал Литума. Он стал высчитывать: «Сначала пойдем по улице Карлоса Кончи до авениды Контр-адмирала Моры, потом спуск по авениде до реки Римак, затем берегом реки до моря». Да, подсчитал сержант, три четверти часа туда и обратно, скорее всего — час.
— Это вы во всем виноваты, мой сержант, — ворчал Аревало. — Кто вам велел хватать его? Надо было отпустить этого типа, когда вы поняли, что он не вор. Вот видите, в какую историю всех нас втянули. И главное, ответьте мне: вы тоже считаете, как и наше начальство, что этот тип проник к нам, спрятавшись на судне?
— Именно это и пришло в голову Педральбесу, — сказал Литума. — Возможно, оно и так. Потому что если это не так, то каким образом, черт побери, можно объяснить, что этот разукрашенный тип с его гривой, шрамами, с голым задом и несущий сплошную тарабарщину вдруг в один прекрасный день объявляется в порту Кальяо?! Наверно, он правильно говорит.
В темноте улицы грохотали две пары полицейских сапог, босые ноги негра не производили никакого шума.
— Если бы от меня зависело, я подержал бы его в тюрьме, — снова заговорил Аревало. — Потому что дикарь из Африки не виноват в том, что он — дикарь из Африки, не так ли, мой сержант?
— Вот в силу этого он и не может сидеть в тюрьме, — проворчал Литума. — Ты же слышал лейтенанта: тюрьма для воров, убийц, насильников. За чей счет государство будет содержать в тюрьме это существо?
— Тогда негра следовало бы отправить обратно, в его страну, — огрызнулся Аревало.
— А каким образом, сукин сын, ты узнаешь, где его страна? — повысил голос Литума. — Ты же слышал лейтенанта. Начальство пыталось объясниться с ним на всех языках: и на английском, и на французском, даже на итальянском. Он не говорит ни на одном, он дикарь.
— Значит, вам кажется вполне справедливым, что мы должны ему влепить пулю только за то, что он дикарь? — вновь огрызнулся Аревало.
— Я не говорю тебе, что мне это кажется справедливым, — пробормотал Литума. — Я тебе повторяю приказ лейтенанта, а ему приказало начальство. Не будь идиотом.
Они ступили на авениду Контр-адмирала Моры в момент, когда колокола на церкви Божьей Матери Кармен де ла Легуа пробили полночь, и звон их внушил Литуме страх. Он шел, старательно глядя перед собой, но иногда помимо воли поворачивал голову влево и бросал взгляд на негра. Он видел его лишь одно мгновение, когда они пересекали освещенный круг под фонарем. Негр был все тот же: сосредоточенно двигая челюстями, шел шаг в шаг с полицейскими, не проявляя ни малейшего страха. «Единственное, что для него имеет значение, это пища», — подумал Литума. И через минуту: «Приговоренный к смерти не знает, что приговорен». И тут же: «Без сомнения, он — дикарь». В этот момент он услышал голос Яблочка.
— В конце концов, почему начальство не отпустит его куда глаза глядят, пусть устраивается как может, — ворчал полицейский, совершенно пав духом. — Пусть будет еще один бродяга, их и так много в Лиме. Одним больше, одним меньше — какая разница?
— Ты же слышал лейтенанта, — опять возразил Литума. — Полицейские не могут допустить нарушения закона. А если ты бросишь негра на площади, ему ничего иного не останется, как воровать. Или подохнуть как собаке. Так что, если подумать, мы ему даже милость оказываем. Выстрел — секунда. Это лучше, чем медленно умирать от голода, холода, от одиночества и тоски.
