— Очень жаль, что вы не захотели баллотироваться в сенат, — сказал Кайо Бермудес. — Президент надеялся, вы станете лидером парламентского большинства.

— Какой бумажник? — Трифульсио вскочил на ноги, ударил себя в грудь. — Не брал я никакого бумажника!

— Ох, кретины, — сказал сеньор Лосано. — Почему не отнесли его в лазарет?

— Кусаешь руку, которая тебя кормит? — продолжал тот, главный. — Крадешь у того, кто тебя, скотину, на службу взял?

— Не знаешь ты женщин, — сказала Кета. — В один прекрасный день она проболтается Ортенсии, что знакома с тобой и что это ты отправил ее в Сан-Мигель. Ортенсия как-нибудь невзначай сообщит Кайо-Дерьму, а тот — Златоцвету, и ты пропал.

Трифульсио, став на колени, принялся плакать и божиться, но главный был неумолим: ворюга ты, ворюга, преступный элемент, горбатого могила исправит, сейчас обратно в тюрьму пойдешь, отдавай сию минуту бумажник. Тут открылась дверь, вышел в патио дон Эмилио: что за шум?

— Да мы отнесли его, сеньор Лосано, — сказал Лудовико, — а там его не приняли. Без вашего письменного распоряжения не принимают, боятся ответственность на себя брать.

— Я был бы счастлив служить президенту, дон Кайо, — сказал дон Фермин. — Но, став сенатором, я должен был бы всецело посвятить себя политике, а это не для меня.

— Я-то никому не скажу, я вообще не из таких, — сказала Кета, — мне ни до чего дела нет. Ты погоришь, Амбросио, но не по моей вине.

— И должность посла, к примеру, тоже не примете? — сказал Кайо Бермудес. — Генерал бесконечно вам благодарен за все, что вы для него сделали, и хотел бы как-нибудь выразить это. Дипломатия вас не прельщает, дон Фермин?

— Глядите, дон Эмилио, как меня обижают, — сказал Трифульсио. — Глядите, до слез меня довели, напраслину на меня возвели.

— Ну, что вы, — засмеялся дон Фермин. — У меня ни малейшего призвания к дипломатии, равно как и к парламентской деятельности.

— Я его пальцем не тронул, сеньор Лосано, — сказал Иполито. — Он сам вдруг понес околесицу, повалился ничком. Не трогали мы его, верьте слову, сеньор Лосано.

— Оставь его, это не он, — сказал Эмилио Аревало тому, главному. — Это, наверно, во время митинга. Ты ведь, Трифульсио, не такой подонок, чтоб меня обкрадывать?

— Генерал будет уязвлен вашим безразличием, — сказал Кайо Бермудес.

— Да пусть у меня руки отсохнут! — сказал Трифульсио.

— Вы эту кашу заварили, — сказал сеньор Лосано, — вам и расхлебывать.

— Вы ошибаетесь, дон Кайо, это не безразличие, — сказал дон Фермин. — У Одрии еще будет возможность воспользоваться моими услугами. Видите, я отвечаю на откровенность откровенностью.

— Вы тихо, бережно, осторожно вытащите его отсюда, — сказал сеньор Лосано, — и приткнете где-нибудь. И не дай бог, если кто-нибудь вас заметит, — тогда придется иметь дело со мной. Понятно?

Ах ты, жулик черномазый, сказал тогда дон Эмилио. Сказал и пошел в дом вместе с главным, а следом тронулись и Урондо с Управляющим. Ишь, как он тебя, Трифульсио, засмеялся Тельес.

— Вы так часто меня приглашали, дон Фермин, — сказал Кайо Бермудес, — а теперь мой черед. Не согласитесь ли как-нибудь на днях отужинать у меня?

— Зря он язык-то распустил, — сказал Трифульсио, — как бы пожалеть не пришлось.

— Все сделано, сеньор Лосано, — сказал Лудовико. — Вытащили, увезли, приткнули, и никто нас не видел.

— Мне-то хоть не заливай, — сказал Тельес. — Бумажник-то ведь свистнул?

— С удовольствием, дон Кайо, — сказал дон Фермин. — Явлюсь по первому зову.

— Свистнул не свистнул, я ему докладывать не обязан, — сказал Трифульсио. — Не закатиться ли нам с тобой сегодня?

— В воротах госпиталя Сан-Хуан-де-Диос, сеньор Лосано, — сказал Иполито. — Нет. Никто не видел.

— Я снял домик в Сан-Мигеле, неподалеку от Бертолото, — сказал Кайо Бермудес. — Право, не знаю, известно ли вам, дон Фермин, что…

— О чем вы, я не понимаю? — сказал сеньор Лосано. — Забыть пора, ничего не было.

— А много ль денег в том бумажнике было? — сказал Тельес.

— Слухом земля полнится, дон Кайо, — сказал дон Фермин. — У нас в Лиме все ужасные сплетники.

— Нельзя, Тельес, таким любопытным быть, — сказал Трифульсио. — Пошли, сегодня я угощаю.

— Да, конечно, конечно, как же иначе, — сказал Лудовико. — Мы все забыли, сеньор Лосано.

— Я все еще чувствую себя провинциалом, хоть и живу в Лиме полтора года, — сказал Кайо Бермудес, — и не знаю здешних обычаев. Честно говоря, мне немного неловко, дон Фермин. Я боялся, что вы не сочтете для себя возможным посетить меня.

— Я тоже, сеньор Лосано, я тоже все забыл, — сказал Иполито. — Что еще за Тринидад Лопес? Не знаю я никакого Тринидада Лопеса, его и не было никогда. Видите, сеньор Лосано? Все забыл.

Тельес и Урондо, охмелев, клевали носом, чуть не падая с деревянной скамьи, но Трифульсио, несмотря на пиво и на жару, продолжал держаться. Сквозь щели в стене он видел блестевший на солнце песчаный пятачок, дом, куда входили избиратели, видел полицейских у дверей. Утром они раза два наведывались в харчевню выпить пива, а сейчас маячили в своих серых мундирах у входа. За головами собутыльников Трифульсио видел и полоску пляжа, и море с островками посверкивавших в солнечных лучах водорослей, видел, как отчаливают и тают на горизонте корабли. Трифульсио, Тельес, Урондо ели рыбу с жареной картошкой, пили пиво, очень много пива.

— Неужели вы меня считаете таким ханжой? — сказал дон Фермин. — Полноте, дон Кайо. Могу лишь поздравить вас со столь славной победой. И с удовольствием буду у вас обоих бывать — только зовите.

Трифульсио видел, как через пустырь, под лай собак, проехал красный грузовичок, остановился у харчевни, как из кабины вышел тот, главный. Много народу проголосовало? Очень много, все утро народ сновал туда-сюда. На нем были бриджи, сапоги, рубашка, раскрытая на груди: больше чтоб не смели пить, вы мне пьяные не нужны. Да вон же парочка стоит, — отвечал ему Трифульсио. Это не твоя забота, сказал тот, сел в грузовичок и исчез в клубах пыли, в собачьем лае.

— В конце концов, виноваты во всем вы, дон Фермин, — сказал Кайо Бермудес. — Помните тот вечер в «Амбесси»?

Проголосовавшие подходили к дверям харчевни, но хозяйка тотчас их отшивала: закрыто на выборы, не обслуживаем! А почему эти трое сидят? Но хозяйка в препирательства не вступала: уходите добром, а то полицию позову. И люди, мигом притихнув, поворачивали оглобли.

— Ну еще бы не помнить! — засмеялся дон Фермин. — Но я ведь не предполагал, что Муза сразит вас.

Тени удлинились, слизнули пятна солнечного света, когда снова приехал красный грузовичок, на этот раз с людьми в кузове. Трифульсио видел: кучка избирателей с любопытством воззрилась на них, и полицейские тоже. Живо, живо, торопил тот, главный, пошевеливайтесь, голосование кончается, сейчас будут опечатывать урны.

— Я знаю, несчастный ты дурень, зачем ты это сделал, — сказал дон Фермин. — Нет, не потому, что она тянула из меня деньги, не потому, что шантажировала меня.

Трифульсио, Тельес и Урондо вышли из харчевни и стали во главе тех, кто приехал на грузовичке. Было их человек пятнадцать; Трифульсио всех их знал: работяги, пеоны, слуги из усадьбы. Все были одеты как на праздник. Глаза у всех горели, попахивало перегаром.

— Кто бы мог подумать, — сказал полковник Эспина. — Я был уверен, что Кайо будет работать сутками, ничего вокруг не замечая, а он вот что отколол. Красотка. Как она вам, дон Фермин?

Они строем двигались по пустырю, и люди, стоявшие в дверях избирательного участка, толкаясь, стали отступать. Полицейские шагнули навстречу.

— А потому что написала мне анонимку про твою жену, — сказал дон Фермин. — Ты не за меня отомстил, несчастный ты дурень, а за себя.

— Мы протестуем, — сказал тот, главный. — Тут мухлеж.

— Я просто опешил, — сказал полковник Эспина. — Тихоня-тихоня, а такую бабенку подцепил. Невероятно, а, дон Фермин?

— Мы не допустим подтасовки! — сказал Тельес. — Да здравствует генерал Одрия! Да здравствует дон Эмилио Аревало!