Баюн перехватил в мясном ряду курятины, потом у бабушки с крынками – молока. Пока лакал, услышал за спиной:

– Царято будут выкликать? Али как?

– А шут их знает, Фомич. Тебето что за беда?

– Дак ведь негоже оно, царь от Бога помазанник. А этого кто помазал?

– Тише ты! Вон его зверь ручной стоит, докладет – головы не снесешь.

Баюн чуть не фыркнул в миску. Финист на злословие внимания почти не обращал. Говорил, пока вреда нет – пускай балакают. Сам тем временем из восточной ссылки повелел доставить Идолище Поганое, узника Дадоновского, и четвертовать. Чтобы его несчастной судьбой вольнодумцы всякие больше не досаждали. Дадон Идолище за то сослал, что он во времена Бориски слишком много уворовал из казны. Не из радения о русичах царь так сделал, конечно, а чтобы то золото себе прибрать. Нечестно ведь этого, когда воруют больше самого государя. Финист Идолище разорвал лошадьми, а люди рассудили: суров наместник. Бояться надо. Чтобы такому – да не доносили?

– Я зверя не страшусь, мне укрывать нечего, – сказал Фомич. – А порядок должон быть.

– Тебе порядка не хватает? Сытно, мирно, татей поубавилось. Каков еще порядок нужен?

Дослушивать Баюн не стал. Сказал бабушке спасибо и поторопился к Емеле. Тот гулять любит, не найдешь его потом.

Емеля жил бедно. И не потому, что жизнь не удалась, а потому, что сам себе так постановил. Печка, стол да лавка. Сундук еще. По углам клубы пыли катаются. Ест руками, как басурман, но ему ложка и не нужна – не готовит ничего. Один овощи, сырые. Зимой полупустая окрошка прямо из миски. Неудивительно, что болеет. Баюн его жалел. Пытался убедить, что все эти хидушские штучки не про русского человека, но Емеля на своем твердо стоял.

– Здрав будь, – приветствовал он Баюна на пороге. – Проходи, в ногах правды нет.

Бедното у Емели бедно, а яблочко на блюдечке лежит. Надо же смотреть, что деется.

– Я с того дня, как ты мне про демона рассказал, много думал. – Емеля налил себе горькой зеленой водицы, предложил гостю. Рысь из вежливости согласился. – Не может такое страшилище быть благом. Ну хоть режь меня. Чтото нечисто здесь, помяни мое слово. Может, он людей ест?

Сожрать Волх, конечно, мог, но разве что в качестве наказания. Да и что ему человек? Мошка. Баюн покачал головой.

– Я ж тебе говорил, Емеля. У Навьего царства с Тридевятым судьбы переплетены. Одно в другое проникает. А Волх нам даден Светлым Князем. Если демон своевольничать начнет, тогда его приструнять придется. Но без него мы не выживем, растерзают нас. Да вон у твоего Хидуша тоже свой демон.

– Тьма всегда тьма, – сказал Емеля. – И у человека внутри есть тьма. Но он должен с нею бороться.

– Ну ты сейчас вообще не о том. Мы про живых тварей, а не про тьму внутри.

– Тебе их жалко, что ли? Баюн, да ведь демонов нельзя жалеть! Только праведники великие на это способны. Иначе сам не заметишь, как падешь.

Вот в этом весь Емеля. Видеть чтото одним глазом, а выводов сделать – на летопись.

– Я к тебе вот с чем, – сказал Баюн. – Ты о мертвой царевне знаешь?

– Знакомо звучит. Может, слыхал когда. А что?

– Это не сказка, а быль, оказывается. – Баюн пересказал слова верховного навы, умолчав о том, от кого их услышал. Емеля наморщил лоб.

– Интересные дела... Знать бы, да! Ты к Федотустрельцу не ходил? Он по миру много ездил, поболе моего. Вдруг видел что. Ведь если вправду Елена Премудрая гдето спит, мы Финиста запросто извести можем.

– Не хочу я его изводить, – испугался Баюн. – Ты что?

– А чего хочешь? Еще одного темного царя?

– Мне не по себе, что он престол подгреб, это верно. Но пусть похорошему уступит. Пусть будет честно: бояре подумают, людей послушают и приговорят, кому быть на троне. Финисту – так Финисту. Еще кому – пусть другой и царствует. А Финист никого слышать не желает. Власти отведал и опьянел. Я не к тому, что он плох сам по себе, хотя у меня на него и зуб давешний. Я к тому, что часть народа он против себя настроить может.

– Путано ты говоришь, Баюн, ох путано. Самто в это веришь? Проще все. Навь Тридевятое пожрала. Против этого нам выступить и надобно.

Хорошо, что Емеля дурачок, и никто его всерьез не принимает! Баюн с ним простился, попросил, если об Елене Премудрой прознает, сказать, а сам направился к Федоту. Старик жил на прежнем месте, дом потихоньку починял.

– Елена Премудрая? – переспросил он. – Машка, а Машка! Подь сюды.

– Что такое, касатик?

– Помнишь, я книшку печатную привозил? Было же там чтото про мертвую царевну?

– Было, помню. Тебе принести?

– Неси.

Книжка была большая, ветхая. Языка ее Баюн не распознал. Мелкие буквицы, угловатые. От страниц неприятно пахнет. Рисунки – где страшные с чудищами, где непонятые. Шары какието на тонких обручах или солнца трехлучевые. Марья пролистала, ткнула в картинку:

– Вот она, царевна Елена.

Рыжая, тонкобровая, глаза чуть с косинкой. Или кажется так – они закрыты, не разобрать толком. Платье черное с серебром. Гроб хрустальный на львиных лапах стоит. Вокруг, зыбко – фигуры. Руки царевны сложены на груди, и в них золотой венец. Вроде человек, а чемто неземным от картинки веет, словно та сама по себе волшебная.

– Это точно она? – спросил Баюн.

– Она. Я этот язык немного знаю, – ответила Марья. – Но если про нее правда, то найти Елену никому из простых людей не удастся. Гроб ее стоит на острове Буян, или Руян, в чародейском городе, спящем мертвым сном. Сон Елены охраняется крепко, а враги те стражи или друзья – неведомо. Пишут здесь и такое: мертвая царевна должна спать вечно, потому что мир наш ей только снится. И как только Елена пробудится, мы все исчезнем.

– Страшилки, – сказал Баюн. – Не может же царевна сниться сама себе. Она тогда тоже исчезнет. Небось, навы вставили, чтобы ее никто не стал искать. А что за остров Руян?

– Этого никто не знает. Он может быть вовсе не в нашем мире.

– Финист Елены опасается – значит, ближе, чем нам кажется. – Федот захлопнул книгу. – Тебе спасибо, рысь, дал мне, над чем подумать. Я было решил, ты наместнику с потрохами продался. А ты наш еще. Правда, кавардак у тебя в башке.

Никакой я не ваш, подумал Баюн, я свой собственный.

– Только про нас с тобой – помалкивай! – Федот погрозил ему пальцем. – Финист, аспид, на меня и так недобро косится. Тебето ничего, а я устал уже с царями бодаться.

– Вечно меня хотят кудато перетянуть! – ворчал Баюн, по сумеркам возвращаясь домой. – Светлые, темные, царевичи, королевичи...

Ощутив на себе взгляд, он поднял голову. На резном столбе сидела большая сова. Сидела не шелохнувшись, точно была у столба навершием.

Рановато чтото для сов! Баюн вздыбил шерсть. Ноздри его вздулись, приоткрывая зубы.

– Кто ты, и что тебе надо? – спросил он угрожающе.

Сова качнулась, будто ванькавстанька. Чтото невидимое порывом теплого ветра пронеслось у Баюна над головой. Птица ошарашенно заухала, хлопнула крыльями, переступила на столбе, оскальзываясь когтями по мерзлому дереву. Посмотрев на первого советника, который точно не мог дать ей ответ, что произошло, сова взлетела и скрылась.

В то же самое время случились две вещи.

Вопервых, на Змиевой улице (бывшей Благочестивой) остановились сани. Из них под руку выбрался некто плешивенький, куцебородый, похожий на дитя человека и лесной нечисти. Холопы поспешно, прикрывая и озираясь, увели его в неприметный с виду домик.

Вовторых, в Заморье, на улице Сойера (в честь Томаса Сойера, одного из Великих Отцов) остановилась груженая сеном телега, и с нее соскочил, отряхивая одежду, сонный и разбитый Оскар Зороастр. За ним прыгнул Тото. Занимался рассвет – время, когда Гудвин Зет обычно отходил ко сну.

Возраст начинает меня убивать, подумал Оскар, потирая больную задеревеневшую шею. Я и раньшето был не очень крепок, а теперь от меня словно отваливаются части. Так перестает работать часовой механизм: сперва одна шестеренка,потом другая...