— Когда он приходит ко мне — тут нет ничего зазорного. Но если я пойду к нему — это уж будет совсем другое, пусть даже все знают, что он живет как святой.

— Он относится к вам с большим восхищением, — сказал я, — и почел бы за честь, если бы вы навестили его.

Она метнула в меня острый взгляд.

— Да уж. С бо́льшим, чем вы, сэр. Что греха таить!

Я, разумеется, стал убеждать ее в обратном, призвав на помощь все свое красноречие, и синьора Серафина призналась, что в прошлое мое посещение я не возбудил у нее симпатии и, когда Теобальд вдруг исчез, она решила — не иначе как я отравил его душу наветами на нее.

— Плохую бы службу вы ему сослужили, можете мне поверить, — сказала она. — Мы с ним давние друзья. Никто не знает его, как я. Много лет он приходил сюда из вечера в вечер.

— Я и не утверждаю, что знаю его, тем паче понимаю: он для меня загадка! К тому же он, кажется, немного… — И я поднес пальцы ко лбу, а затем покрутил ими в воздухе.

Серафина перевела взгляд на своего приятеля, словно в надежде получить подсказку. Но он только пожал плечами и наполнил до краев стакан. Тогда синьора повернулась ко мне со сладкой вкрадчивой улыбкой, какую меньше всего можно было ожидать на столь чистом открытом челе.

— Вот за это я и люблю его! — провозгласила она. — Люди не жалеют таких, как он. Потешаются над ними, презирают их и обманывают. Он слишком хорош для нашей грешной жизни. Это он сам решил, что здесь, в моем скромном жилище, нашел свой рай. Ну а если ему так кажется, я-то тут при чем? У него засело в голове — право, и сказать-то как-то неловко, — будто я похожа на Пречистую Деву, да простит мне Господь! Ну и пусть так думает, коли ему угодно. Он меня когда-то пожалел, а я не из тех, кто не помнит добра. Вот я и привечаю его каждый вечер, спрашиваю о здоровье и позволяю глядеть на себя с разных сторон. На этот счет скажу без хвастовства: было когда-то на что поглядеть! Он, бедняжка, даже занять меня не умеет! То сидит часами, слова не вымолвит, а другой раз, напротив, — говорит без умолку: об искусстве да о природе, о красоте, и долге, и еще о сотне всяких вещей, в которых я ничего не смыслю. Только извольте заметить, он ни разу не сказал ничего такого, что женщине неприлично было бы выслушать. Может быть, у него мозги и набекрень, так ведь он все равно что святой.

— Ну да, — подтвердил ее сотрапезник. — У святых мозги всегда набекрень.

Серафина, надо полагать, утаила часть своей истории, но сказала достаточно, чтобы в свете ее слов признания самого Теобальда показались мне щемяще трогательными в их возвышенной простоте.

— Странная, конечно, мне выпала судьба, — продолжала Серафина, — иметь другом такого человека, как он, — другом, который меньше, чем любовник, и больше, чем друг.

Я взглянул на ее приятеля, он сидел с непроницаемой улыбкой и пощипывал кончики усов, не забывая при этом набивать себе рот. Ну а этот — этот меньше, чем любовник?

— Ничего не поделаешь, — разливалась Серафина. — В нашей трудной жизни лучше не задавать слишком много вопросов, брать то, что перепадает, и сохранять то, что есть. Я сохраняю верность нашей дружбе вот уже двадцать лет и надеюсь, синьор, вы пришли сюда не с тем, чтобы настроить моего благодетеля против меня.

Я заверил ее, что не питаю подобных намерений — напротив, мне было бы жаль нарушить привычки и убеждения мистера Теобальда. Я очень тревожусь за него и хотел бы тотчас отправиться его разыскивать. Серафина дала мне адрес, присовокупив многословные излияния о том, как тяжело ей так долго не видеть любезного мистера Теобальда. А не пошла она к нему по тысяче причин, главная из которых та, что боялась его рассердить: он всегда так упорно держал в тайне место, где квартирует.

— Ну, можно было послать к нему этого джентльмена, — осмелился я дать запоздалый совет.

— Хм! — усмехнулся упомянутый джентльмен. — Мистер Теобальд, конечно, в восхищении от синьоры Серафины, но вряд ли будет в восхищении, увидев меня. — И, приставив палец к носу, произнес: — Он пурист!

Я собрался было удалиться, пообещав синьоре сообщить о здоровье нашего друга, когда ее приятель, который уже успел встать из-за стола и приготовиться к решительной атаке, мягко взял меня под руку и подвел к расставленным в ряд статуэткам.

— Из ваших речей, синьор, я понял, что имею дело с ценителем искусств. Позвольте же привлечь ваше милостивое внимание к скромным плодам моего мастерства. Фигурки эти — новы-новехоньки, только что вышли из моих рук и еще не выставлялись напоказ. Я принес их сюда на суд синьоры Серафины: она превосходный судья, даром что говорит о себе обратное. Этот оригинальный жанр — мое личное изобретение: тема, манера, материал — словом, все-все. Потрогайте их, прошу! Возьмите в руки, не бойтесь! Они хрупки на вид, но разбить их невозможно! Мои изделия — самые разные — всегда пользовались огромным успехом. Особенно у американцев. В Европе тоже на них большой спрос: я посылаю их в Лондон, Париж, Вену! Возможно, вы уже видели некоторые образцы — в Париже на Бульварах есть лавка, где только ими и торгуют. У витрины всегда толпится народ. Мои статуэтки — прекрасное украшение каминной полки в кабинете jeune homme elegant[23], будуара jolie femme[24]. Лучший подарок другу, с которым приятно обменяться невинной шуткой. Это не классическое искусство. Но, между нами говоря, классическое искусство всем порядком надоело. До сих пор карикатура, сатирический гротеск — la charge, как говорят французы, — встречались только на бумаге и выполнялись пером и карандашом. А я давно уже мечтал облечь их в пластические формы. Для этой цели я изобрел особую смесь, состав которой, с вашего позволения, не стану разглашать. Это мой секрет, синьор! Попробуйте — они легки, как пробка, но прочны, как алебастр. Не скрою, я не меньше горжусь этой маленькой удачей в изобретательстве по части химии, чем другим своим новшеством — моими типами. Что вы скажете о них, синьор? Не правда ли, идея смела! Надеюсь, и удачна, на ваш взгляд! Коты и обезьяны, обезьяны и коты — в них вся человеческая жизнь. Человеческая жизнь, я разумею, увиденная глазами сатирика. Мне давно хотелось, синьор, совершить небывалое: соединить ваяние с сатирой. Льщу себя надеждой, что мне это в какой-то мере удалось.

Обращаясь ко мне с сей обольстительной речью, бойкий Ювенал от каминной полки то и дело брал попарно со стола свои фигурки — подымал их в воздух, поворачивал разными сторонами, крутил между пальцев — и, склонив голову набок, ни на минуту не спускал с них нежного взгляда. Каждая группа состояла из кота и обезьяны; облаченные в причудливые хитоны, они прижимались друг к другу в любовном томленье. Все пары были на один сюжет и иллюстрировали различные фазы того, что, мягко выражаясь, можно назвать жуирством и кокетством. Необыкновенно остроумные и выразительные, они выглядели настоящими котами и обезьянами, но в то же время напоминали мужчину и женщину. Со всем тем они, признаюсь, не доставляли мне удовольствия и не вызывали ни малейшего желания любоваться ими: на мой взгляд, трудно было найти что-нибудь более циничное и вульгарное. Сходство с натурой внушало омерзение. И когда я, искоса поглядывая, рассмотрел их упоенного собой творца, который, держа пару фигурок тремя пальцами, беспрестанно повертывал их туда-сюда, лаская влюбленными глазами, он сам показался мне чем-то вроде ученой обезьяны. Тем не менее я выжал из себя хвалебную улыбку, и он снова загудел в свою дуду:

— Эти фигурки, синьор, взяты мной прямо из жизни. Я завел у себя обезьянник и каждую свободную минуту слежу, как забавляются мои мартышки. А что касается котов, тут достаточно взглянуть в выходящее во двор окно. Я давно уже изучаю этих выразительных тварей и сделал много глубоких наблюдений. Вам, синьор, человеку, одаренному воображением, я могу сказать, в чем здесь дело: в них сокрыта целая философия. Я, право, не знаю, кто на кого похож — коты и обезьяны на нас или мы на них.