До вечернего совета оставалось чуть больше получаса. Взяв сведения, стармех засел за составление ежедневной сводки на берег. Он терпеть не мог всю эту писанину, презирал, а она росла год от года — журналы, рапорты, запросы, донесения… В бухгалтера превратится скоро старший механик. На всех береговых совещаниях Рогов обрушивался на эту захлёстывающую море бюрократию, и другие поддерживали, а толку?

Он поднялся в радиорубку. Смыслов настраивал рацию, готовясь к совету. Рогов молча положил перед ним бумаги, грузно опустился на диван, на обычное свое место. Ровно девять показывал хронометр — минутная стрелка вползла в красный запрещающий сектор: три минуты молчания. Вошёл Журко, а следом за ним — капитан, опустился в вертящееся кресло перед аппаратом, и тотчас ворвался голос флагмана промысла.

— «Гелий» в эфире. Добрый вечер, товарищи капитаны, товарищи радисты. Проведем наш вечерний совет. Погода. Ветер остовый, два балла, без осадков. На северо–востоке шторма, так что к утру, видимо, зыбь усилится. «Гелий» в восемнадцать часов отошел от «Памира». Сдали четыреста тонн свежемороженой и — семьдесят тонн муки. Взяли воды, но, конечно, меньше, чем хотелось бы. Гораздо меньше. — Капитан «Гелия» подавил вздох и выдержал паузу — для вескости. — К вам всегдашняя просьба, Алексей Андрианович: посмотрите свои резервы. С водой на промысле туго, подход следующего транспорта ожидается через две недели, гак что вся надежда на вас.

Камень преткновения эта чертова вода — все другие капитаны тоже скулили. Триста тонн продано за двое с половиной суток (триста!), это почти рейсовый план, хотя рейс, по существу, только начался, чего же ещё надо им от «Памира»? Уж не воображают ли они, что у нас тут артезианский колодец? Не транспорт надо бомбардировать — берег: пусть танкер шлют. На берегу головотяпы сидят, а транспортники — отдувайся.

Перещеголял всех капитан «Ай–Петри». Коли на промысловых судах, рассудил он, строгая экономия (лишь шесть раз и сутки включают пресную воду и один банный день в неделю), то не справедливо ли ввести подобный режим и на «Памире»? Временно, разумеется, пока на промысле. Светлая голова! Рогова так и под–мывало взять у Алексея Андриановича микрофон и полюбопытствовать у «Ай–Петри», каким же это образом он мыслит осуществить свою идею? Подключить в систему забортную неопресненную воду, как это у них делается? В таком случае уважаемому «Ай–Петри» небезынтересно, наверное, узнать, что на судах типа «Памир» это исключено: иной принцип водоснабжения.

Алексей Андрианович, конечно, не скажет — слишком тактичен. А жаль! Вот сейчас — жаль! Любопытно, их стармех присутствует на совете? Если — да, почему не подскажет капитану? На посмешище выставляет перед всем промыслом.

В эфир вышел «Альбатрос», и Рогов насторожился. Давали хорошо — триста тонн уже снято, но что‑то случилось с лебёдкой и почти час работали на одну точку. Рогов помнил этот час: как раз в трюме был. Стропы сыпались, как сумасшедшие. Поутихшую, но ещё живую усталость ощутил в теле стармех, и одновременно — знакомое быстрое удовлетворение: выдержал!

Капитан «Альбатроса» говорил, что сейчас все в порядке и, можно надеяться, к двадцати двум часам отойдут. Стармех взглянул на часы. Было четверть десятого.

Внизу на освещенной палубе медленно и неслышно двигались лебёдки, люди ползали. Матрос в берете и шортах — не Герасько ли? — тащил на плече короб с рыбой — на камбуз.

Рогов мешкал. «Альбатрос» все ещё давал рыбу и, кажется, отходить не собирался. Но по правому борту, меньше, чем в полумили от нас, стоял наготове «Херсон» — единственный пароход, что ещё не швартовался к «Памиру». Его‑то уже будем обрабатывать без торопливости, без подвахт и снимем все. Сэкономит на одной швартовке, но больше потерял, дожидаясь очереди. Впрочем, мог бы и дольше загорать, не объяви они аврал на «Памире». Сам капитан вкалывал с утра на подвахте…

Эти рабочие рассуждения не то что уводили от предстоящего разговора с Петькой, но ставили его в тот же деловой и необходимый ряд — так что и. волноваться вроде бы не из‑за чего.

Справа двадцать открылся огонь — кто‑то из наших тралит. А может, поляки — они тоже работают здесь: во время утреннего совета бегущая польская речь раза два или три врывалась в нашу частоту.

Петр удивится, когда он вызовет его. Или предчувствует и ждёт?

Палуба уже отсырела, хотя ночь только подымалась и. влажность не достигла ещё своих ста процентов. Пришвартованные корабли болтались вверх–вниз, наша же махина казалась отсюда недвижимой. Поразительно, но на сей раз синоптики не ошиблись: зыбь усиливалась. Как же штормит там сейчас, если эхо аж сюда докатывается!

«Не вышло из тебя человека, Петр. Ты ведь не живёшь— небо коптишь. И ничего не найдешь ты уже, попомни мое слово. Из таких, как ты, предатели получаются». Кто дал ему право на эти слова!

Зазвонил телефон, чиф дважды сказал своим бесстрастным голосом «да» и положил трубку. Стармеха, должно быть, не заметил — тот стоял в дальнем углу, за камерой радара.

Жива ли мать Петьки? Где‑то под Костромой жила она, хворала. Возвращаясь из рейса, беспокойно и внимательно вчитывался Петька в её письма..В отпуск ездил к ней (при Рогове раз такое было; почему раз только?), а вернувшись, приволок гору деревенских гостинцев. Очень мед был вкусен, в сотах — ни до, ни после не едал Рогов такого меда.

Не спросил. Черт знает о чем говорил, а главное — мать как? — не спросил. В памяти снова всплыло немолодое нерадостное Петькино лицо, его фигура, отодвинутая от стола, его больное веко — и трепыхнуло вдруг сердце у стармеха, и жарко сделалось лбу и на толстом загривке. Умерла мать… Мгновение он сопротивлялся этой мысли — дурно было думать так, не зная наверняка, но мысль встряла, и никуда. Давно случилось это? По–видимому, не очень, потому‑то и в море опять пошел — забыться. «Вы ведь ничего не знаете обо мне, Михаил Михайлович. Ничего».

Рогов решительно подошел к УКВ.

— «Альбатрос» — «Памиру», «Альбатрос» — «Памиру». — И спросил первого помощника. Боялся услышать: отдыхает Первый, или на палубе где‑то, или в трюме на — подвахте— у них ведь там тоже подхваты.

— Сейчас…

Стармех ждал, сомкнув губы, не вытирая испарину со лба и тем как бы отрицая и испарину, и свое волнение. Все хорошо… Обтекаемая отраженным от палубы светом чернела фигура чифа. Пусть!

— Малыга у аппарата. Прием.

Стармех поспешно отвел взгляд от чифа, нажал клавиш передачи. Внимающая, бездонная пустота эфира.

— Это Рогов. — Его губы почти касались микрофона. — Привет!

Он не знал, что ещё сказать, и отпустил клавиш, но там молчали, его слушали — он ведь не предупредил «Прием», и он торопливо опять нажал. Жарко в рулевой рубке!

— Петя, —сказал он. — Ты меня слышишь?

— Слушаю, Михаил Михайлович. — Будто и не произошло ничего.

Ни единой мысли в голове… Нашелся:

— Пошли на седьмой.

— Пошли, — согласился Петр, и Рогов переключил с дежурного одиннадцатого канала, на котором слушали все, на свободный седьмой. Получилось, будто обещает преподнести Петьке Малыге нечто сокровенное… Не было у Рогова ничего такого.

— Здесь? — деловито осведомился он, будто была все же, и сейчас скажет.

— Здесь, — спокойно подтвердил Петька.

Стармех озабоченно почмокал в микрофон.

— Когда отходите?

— Сейчас.

И все, и ни слова больше. Рогова обескураживала Петькина лаконичность.

— Как же сейчас? Вы ведь даёте ещё. — Но взглянул вниз и увидел, что лебёдки, которые работали на «Альбатрос», застыли в неподвижности. — Понятно. Много скинули? Прием.

— Четыреста… — Судя по тону, ничего странного не было для него ни в этой беспечной разговорчивости стармеха (после недавнего‑то скандала!), ни в его ду–рацких вопросах (если уж так приспичило ему, мог бы разузнать все у — своего второго штурмана, а не засорять эфир).

— Понятно, — повторил Рогов. На чифа не глядел, но знал, что тот здесь, в пяти шагах, и слышит все. — Вы ведь ещё швартоваться будете?