— Станицын, Половков…

— Ну?

— Ну и я.

Журко старательно вложил конверты в целлофан.

— Тебе‑то чего там делать?

Вчера и позавчера не спрашивал — чего. Правда, не в трюме работал —на лебёдке… Но обида растаяла у Первого — все понял: и зачем явился стармех, и к чему разговор весь этот.

— Попить есть чего‑нибудь? —-буркнул Рогов сердито. Пусть не думает Первый, что вот переживал и совестился стармех, а теперь успокоился разом. — Холодненького.

Журко взял мешок с письмами (кишка!), встряхнул, уплотняя, забросил на полку с книгами. Достал компот из холодильника. Стармех по–хозяйски развалился в кресле. Стакан не запотевал в руке — так свежо и хорошо в каюте.

Прикидывали, сколько ещё загорать тут. Неделю, не меньше. Восемь судов, и каждому ещё. по разу швартоваться.

Между иллюминаторами висел, распятый на синем, могучий омар. Красный и лаком покрыт, блестит, как мокрый. Журко — мастер на такие штуковины: сам препарирует, сушит — все сам. Омары, зубастые тропические рыбы (но те теряют свою диковинную окраску, Журко потом кисточкой их — под естественный цвет), морские ежи, звезды (как тарелки, и больше), иглы… О чучеле черепахи вспомнил Рогов, что стояло на сейфе, повернулся в кресле. Отличная черепаха! Живые глаза (как у той, сегодняшней), а рот приоткрыт слегка— будто жалуется или просит о чехМ. Очень правдиво— надо ухМеть так! Обперся об мягкие подлокотники, встал, подошел, держа стакан в руке. Живые глаза, совсем живые. Вот точно так и сегодняшняя Схмотрела: осмысленно и обреченно.

Осторожно потрогал глаз пальцем—твердое.

— Как это ты?

Журко выпил свой компот и налил себе ещё, почмокивая.

— Глаза‑то? — закрыл кувшин, убрал в холодильник и все не спеша, подразнивая: авось сам догадаешься? — Шарик пинг–понга.

Рогов удивленно качнул головой, потрогал ещё, не веря. Фантазия у человека! Вот он бы ни за что не сообразил.

Позвонил Антошин, спросил, не подымется ли Рогов к нему. Просьба (не приказание, именно просьба) была столь неожиданна, что Рогов не сразу нашелся, что ответить. Разумеется, старший помощник имеет право вызвать к себе стармеха, но до сих пор (и в этом надо отдать ему должное) чиф ни разу не выказывал по отношению к Рогову своего уставного старшинства. Тут другое. И потом, таким тоном не вызывают.

Рогов сделал вид, что не замечает тона — сухо осведомился:

— Когда? Сейчас?

Получилось, будто старший помощник старательно облек свой вызов в деликатную форму, а он, Рогов, все понял и все на место поставил. Однако Антошин уклонился от официального русла.

— У меня сюрприз для вас, Михал Михайлович. Как освободитесь, так и подходите.

Рогов подождал несколько секунд, но спрашивать не стал, буркнул, положил трубку. Сюрприз! Не слишком ли приятельски прозвучало это? Кажется, у чифа не было на то особых оснований. За весь прошлый рейс (ужасный рейс!) стармех даже в каюте у него не был.

Он достал из холодильника бутылку минеральной и, хотя только что напился у Журко компота, открыл и залпом выпил стакан. Было что‑то унизительное в том, как подействовал на него звонок чифа. Вспомнил, что придя от Первого, собирался полить кактусы и шагнул было, но шишкинокая репродукция, на которую он все это время смотрел и вдруг увидел, задержала его. Не репродукция даже, а то другое, что было ею стыдливо заклеено. «Шарлатанство существовало всегда, а абстрактная живопись, вернее — те новые течения, которые мы ругательски и махом объединяем этим словом, появилась лишь в наше время. Почему?» С упорством припоминал он рассуждения чифа, будто они могли как‑то пролить свет на непонятное приглашение. Чиф говорил (а может, он говорил это не вчера — раньше), что мир можно видеть по–разному: сложно, просто, не очень сложно и не очень просто и так до бесконечности. Диапазон тут огромен. И если ты видишь («ты» относилось не к Рогову — вообще)—если ты видишь. мир просто, то иная позиция (мир сложен‑таки), неизменно раздражает тебя, потому что требует от тебя дополнительных усилий. Легко людям, говорил чиф, которые как вышли однажды на дорогу, так и шпарят по ней всю свою жизнь. Прямо, только прямо. Перекрестки, ответвления — все это не для них. Им не важно, туда ли они вдут, есть ли впереди что‑нибудь, нет ли. Только вперёд!

Стармех стоял посреди каюты со стаканом в руке — и честно примеривал к себе слова чифа. Возможно, они справедливы, но к нему — не относятся, нет. Если уж пошло на то, он может привести кучу примеров из своей стармеховской практики, когда он (ратовал за новое и упрямо внедрял новое, хотя, видит бог, с «какими трудностями это сопряжено порой. Судно — самостоятельный мир, замкнутый и независимый, и жив он, конечно, благодаря технике. На уровне века обязан быть технический руководитель судна. И он старается. Он постоянно работает над собой и — зачем скромничать! — он на голову выше многих своих коллег, пусть даже у тех высшее образование. У него — среднее, а пароход, самый крупный рефрижератор базы, дали‑то ему…

Ну, поплыл, поплыл Михаил Михайлович! Никто из сослуживцев, верил он, не подозревал, что сидит в нем этакий поганый червячок — то ли бахвальство, то ли самонадеянность, но сам‑то знал за собой — сам, да ещё жена: придя с — рейса, ночь напролет болтали, и уж тут он весь выплёскивался, до донышка.

Рогов прошел через спальню в санузел, набрал воды в стакан, стал поливать кактусы. Но взгляд помимо его воли возвращался к картине. Ещё вчера, после их спора, так и подмывало снять Шишкина — внимательно присмотреться к той мазне, но уже одно это было б уступкой чифу. Хотя почему же уступкой? Два года прошло, и немудрено, что он забыл картину.

Снова принес в стакане воды. Можно, конечно, поливать из кофейника, как он всегда это делал, но куда спешить? Взглянул на часы. И пяти минут не прошло после звонка чифа. Эта замедленность времени была тоже унизительна для него.

Он поставил стакан, защёлкнул, чтобы не открыли, дверь на замок, решительно подошел к картине. Шишкин был приклеен к стеклу прозрачной липкой лентой. Рогов поддел её ногтем. К бумаге лента приросла накрепко, но от стекла отходила. Он отслоил картину, словно страницу.

На журнальном столике, покрытом скатертью — белая и на вид крахмальная, жёсткая даже —стояла еда. Блестели чистые тарелки — три их было, Рогов заметил это сразу, хотя, кажется, и не смотрел на стол. Играла музыка — совсем тихо, будто. не здесь, а рядом, в спальне. Но радиола тут стояла, и крышка была поднята.

Антошин, поднявшийся на стук из‑за письменного стола (на столе не было ничего, просто сидел, слушал), вымученно улыбался в темных очках.

— Я не из ящика поднял нас?

Безукоризненный серый костюм, манжеты с перламутровыми запонками, галстук… Рогов неприятно почувствовал свой огромный живот и что сандалии у него на босу ногу. Сказал, что не спит днём.

Уж не именины ли у чифа? Но мог бы предупредить, ибо хамство — приглашать, не объяснив ничего, будто он мальчик, которого зовут побаловать сладким, и ради эффекта (сюрприз!) не говорят, зачем зовут. Одна из тарелок явно для него — тут Рогов усмотрел почти оскорбление. Как смел чиф решать за него, согласится ли он праздновать с ними (пусть даже и день рождения), и вообще есть ли у него время! Теперь Рогов был доволен, что одет так — без носков, парусиновые брюки, взгорбленная животом рубашка навыпуск. Рубашка, правда новая—вчера у начпрода взял; это ещё больше раздосадовало Рогова — вырядился! Чиф пригласил садиться, но он не сдвинулся с места.

— Вы хотели сказать мне что‑то?

Чиф улыбался‑как‑то боком, обнажая редкие зубки. Рогов ждал, отдельный от всей этой праздничной торжественности. Ноги расставлены, как при качке. Почему‑то ему казалось, что он бос — без сандалий.

— Малыга, —выговорил чиф. —Вам знакома эта фамилия?

Думая после о Петьке Малыге, снова и снова мысленно возвращаясь к нему, Рогов видел его — хоть мгновение, но видел — таким, каким тот вспыхнул в его памяти в эту первую секунду: рыжий кривоносый парнишка, упрямый, перемазанный маслом и говорит: «Я сам, Михаил Михайлович. Не подсказывайте мне, я сам».