Последний раз, за день до отхода, вдвоём с Аркадием тянули в баре пиво (восемнадцать кружек — кошмар!), говорили о чем‑то —о ерунде, разумеется, раз ни слова не осталось, но до сих пор живо ощущение, что вот этот долговязый и тощий парень, так на него непохожий, — его, его; и руки, и ноги, и волосы—все от него, от пузатого типа, что сидит и, будто он ни при чем здесь, отрывает от высушенной камбалы золотистые полоски. И даже то, что длинен он, худ и нескладен, даже это внешне поразительное несходство возбуждало в Рогове какое‑то ласкающее самодовольство.

Первый помощник сказал что‑то—ему, Рогов по тону понял. Встряхнулся — нельзя думать о доме, рано. И двух недель нету, как вышли.

Журко спрашивал, сколько людей выделит стармех на подвахту. Рогов назвал фамилии и время — когда кто. Замешкался на мгновенье — ещё ведь и сам выйдет, с четырех, после полдника, но при капитане не хотелось об этом.

— А донкерманы? — спросил Первый.

Это было наглостью. Стармех взорвался. Неужто не знает первый помощник, что у донкерманов столько работы сейчас, что впору не на подвахту в трюм посылать матросов, а им в помощь?! Раздавать горючее, раздавать воду, а главное — выпарка танков. С этим шутить нельзя. Ёмкости под муку должны быть готовы к завтрашнему вечеру, не позже. Пока складывают на палубу, а это уже риск. Вдруг ливень? Сейчас, конечно, не сезон дождей, но в тропиках возможно все. На борту же нет даже порядочного брезента, чтобы, в случае чего, прикрыть муку.

Спросил капитана:

— С «Альбатроса» тоже снимать будем? Муку?

Алексей Андрианович разламывал вилкой оранжевую картофелину. По его сосредоточенному лицу, по тому, как ответил он — не переспросив, не повернувшись, Рогов понял, что все слышал капитан.

— Да.

Это было решение в его, стармеха, пользу. Раз ещё и с «Альбатроса» берём, о донкерманах и говорить нечего. Вопрос исчерпан! Рогов молча допил компот и, пожелав приятно кушать, пошел к выходу.

В кают–компании за столиком с домино его уже ждали. Но день шел кувырком, и даже здесь, где он был королём, ему не везло сегодня. Перли одни дупли, а когда пришло пять пустушек и Рогов, взбодрившись, предвкушал уже, как перехватит игру, у Киселёва и рефмеханика, которые играли против, собрались все шестерки. Чудовищно! Раздосадованный, отказался от реванша, пошел, не заходя в каюту, на палубу: беспокоило, как горючее дают.

Закон подлости действовал и тут. Горючее шло медленней, чем он предполагал — к четырем не успеть. Четыре — официальная цифра, названная им как бы вслух, для себя, в душе же надеялся на три, ну, в крайности — на половину четвертого. Не выйдет! А тут ещё сломалась лебёдка. Лебёдчик Филиппов, детина в белой панаме, заявил об этом так спокойно, будто речь шла о партии в домино.

— А электрик где? Почему не делает?

— Так обед же, Михал Михайлович. — Филиппов книжку читал, развалившись в тенечке «а мешках с мукой. Поразительно, какие тюлени ходят в море!

— Обед! А в полпервого, когда работать, электрика вызовите?

Спокойнее, Рогов, спокойнее. Им трудно, устают. Плюс сорок в тени.

— Так обед же! —Лебёдчик не понимал, чего хочет от него старший механик.

Рогов сжал губы. Плюс сорок в тени, повторил он про себя.

— Немедленно позвоните, чтоб вызвали электрика.

Вырубив ток, сам полез. Краем глаза видел, что Филиппов поднялся, но не двигается, ждёт чего‑то. Сыт, сонен, равнодушен.

— Куда позвонить?

Рогова начинало трясти. Плюс сорок в тени, твердил он себе, как попка. Плюс сорок.

— На мостик. Вахтенному штурману. — И такому лебёдку доверяют! Пока сообразит, что к чему, строп людей посшибает.

Приблизив лицо, втянул носом воздух. Лишь бы не обмотка… Паленым не пахло.

Поиграл, ища, пальцами — плоскогубцы бы, ладонью по брюкам похлопал. Ничего, кроме ключа от каюты. Достал.

— Дежурному электрику срочно подойти ко второй точке, — прогремело в полуденной тишине радио, и через минуту возник откуда‑то Мамин. На маленькой головке по–пляжному белел носовой платок. Рогов, даже не удивившись внезапному (появлению старшего электромеханика (молодец, всегда вовремя!), ткнул ключом на вскрытую распределительную коробку. Мамин посмотрел — молча и внимательно — ковырнул ногтем и наклонил голову в платке, соглашаясь. Стармех сунул ключ в карман (нагрелся уже), пошел к надстройке. Тени втянулись под предметы — солнце в зените. Все излучало жар. Валялись рыбины— безглазые: выжгло, испарило глаза. На «Альбатросе» что‑то скороговоркой скомандовали в радио — кому, интересно? Безлюдна палуба тральщика, все умерло, ушло, спряталось. Даже на мостике никого. В тени шлюпки рыбные гирлянды — вялятся. Не верилось, что через четверть часа все оживет и задвигается. Расплавленной краской подпахивало.

С палубы юта спускался электрик. Выпущенная рубашка прикрывала шорты, и казалось —он так, в одной рубашке. Спешил, но поручня не касался: .горячо. Какой там сорок в тени, больше! Рогов сказал, что там уже старший электромеханик, а сам думал о лебёдчике Филиппове; хорошо, что выдержал, не накричал. Но что‑то другое было нехорошо, мешало.

Ребром ладони нажал на раскаленную ручку. Та спружинила, и дверь открылась. Холодком дохнуло, свежестью воздухом. Стармех перешагнул, высоко подняв ногу в сандалии, проворно захлопнул дверь. Ручка с этой стороны была холодной, и он, наслаждаясь, задержал на ней ладонь. Дышалось глубоко и сладко—словно воду пьешь. Без кондишена гибель в тропиках.

А другое, нехорошее —стычка с первым помощником из‑за донкерманов. Журко сам виноват: зачем начал об этом при мастере? Но и ты не ангел; надо бы промолчать, разобрались после б — нет же, полез. Алексей Андрианович—человек тактичный, не вмешивался, но ты и его втянул— будем, видите ли, с «Альбатроса» брать? Не знал будто.

Злился на себя Рогов. Они с Журко —свои люди, столько плавали вместе, столько ещё плавать им, а капитан — отличный капитан, первоклассный капитан, — но ведь посторонний, на один рейс. Нельзя так при постороннем.

Дверь Первого была распахнута настежь. Он стукнул и вошёл.

— Заходи, —сказал Первый, будто и не случилось ничего.

На просторном столе белел ворох писем—с промысловых судов. Журко брал их, сколько. помещается в руку, глубоко совал в длинный целлофановый мешок. Поднакопилось писем: промысел отдаленный, тупиковый, проходящего не поймаешь транспорта. Поднакопилось…

Сколько все же разного на Первом! Почта, фильмы, политинформация, кружки всякие. Балалайка —и за ту отвечает. Стармех не то что сочувствовал (что ж сочувствовать, на нем разве меньше висит?) — понимал, и это «понимание как бы сглаживало его невольную вину перед Первым.

Он поворошил конверты, пробежал взглядом по фамилиям адресатов. Все женские имена, а почерки старательные, как у первоклашек: упаси бог, не разберут на почте!

— Пишут, — с насмешливостью произнес он и бережно поправил конверты. Но не к письмам относилась эта заботливость (насмешливо же сказал), а к Первому — ловчее брать.

— Пишут, —сухо согласился Журко, а стармех понял: обидел ся‑таки.

Медленно отошел к иллюминатору. «Альбатрос» ожил: люк трюма поднят, цепляют сетку для переправки людей. Рогов вспомнил и — сказал, но не так, что только сейчас вспомнил, а будто думал все время:

— Рассчитывал, к трем закончим — с горючим. Куда там! К пяти бы успеть.

К пяти, ясно? О каких же донкерманах говорить здесь, Иван Тимофеевич!

Первый продолжал складывать конверты.

— Успеете.

Что, дескать, обсуждать, коли капитан решил?

При чем здесь капитан? Мы с тобой говорили, и я тебя должен убедить, а не капитана. Даже не убедить— поплакаться, если хочешь: вот ведь запарка какая с горючим!

Рогов вернулся к столу.

— Сейчас двоих даём на подвахту — Алексеев и Крамель. А с четырех — трое.

Журко сграбастал последние письма, но не — сунул, поднял голову.

— Откуда ж трое?

И впрямь не понимает?