— Может быть. Но я стараюсь.

Она невесело улыбнулась:

— Повзрослеть.

Я пожал плечами и взял рюмку.

Я быстро вышел из клуба. Меня преследовал визгливый голос женщины, поднявшей скандал, когда я ударил мордастого парня.

Навстречу мне летел в клуб Тима Егоров. В алмазов–ской школе мы сидели с ним за одной партой.

— Кирюша! А я к тебе! Мне сказали — ты приехал, я не поверил.

Рыженькое лицо его светилось радостью. Я благодарно пожал ему руку, извинился и прошел мимо.

Через полчаса Тима зашёл ко мне. Шмакова не было— он выклянчил пятерку в компенсацию за оторванную пуговицу и умчался с нею в магазин.

Тима не подавал виду, что знает о скандале в клубе. Он старался развлечь меня. Но победоносно ворвался Шмаков с двумя бутылками вина, и Тима деликатно удалился.

Мы выпили ещё по рюмке и закусили яблоком. Хмель не брал меня, а мне, как и позавчера у Вологолова, хотелось опьянеть. Я закурил. Тая тоже взяла сигарету. Темнело. Мы не смотрели друг на друга, и мы молчали, словно кто‑то приговорил нас к этому тягостному сидению за столом.

Я прикрыл дверь в комнату Федора Осиповича, сел на кровать и закурил. Раньше я никогда не. курил среди ночи.

У Федора Осиповича было тихо, но я знал, что он не спит. Если он и спал, то я разбудил его скрипом двери.

Кто‑то торопливо и не таясь прошел по двору.

— А это наш проспект! — весело объявила Лена. — Имени святого Михаила. — Она хитро взглянула на меня, но смилостивилась и объяснила: — Главврач наш. Михаил Генрихович.

Она вновь была беспечна, как час назад, когда мы добирались до укромной скахмейки в глубине больничного парка.

Я свернул было к лечебному корпусу, но она упрямо замотала головой.

— Я провожу тебя!

Мы вышли за крашеные железные ворота. Вечернее солнце тихо освещало пустынную улицу. Неторопливо проехали на велосипедах парень и девушка.

— Я напишу тебе после операции…

— У тебя нет моего адреса, — сказал я.

— Улица Юбилейная, дом семнадцать, квартира три.

Она улыбалась, поддразнивая меня. Я старался держать себя, как и она — безмятежно и весело, но у меня это получалось плохо. Меня не покидала мысль, что, может быть, я вижу её в. последний раз.

— И за гостинцы спасибо, — прибавила она и смешно поклонилась. — Только все почему‑то фрукты тащат. Они у меня уже вот здесь сидят. Я селедки хочу.

— Я не знал…

— Селедки не разрешают, — сказала она и вздохнула. — Ничего острого.

Было душно, я откидывал простыню, но от окна тянуло прохладой, и я укрывался. Глаза слипались, когда же я начинал забываться, меня будил страх, что Лена умрет. Странное чувство испытывал я в беспокойном своем полузабытье. Мне казалось, что если умру я, в этом не будет и части той чудовищной несправедливости, которую несет в себе смерть Лены. Моя смерть лишь необъяснимым образом очистит меня, превратит в того, кем я стремился и надеялся быть ещё два дня назад. И если после этого кто‑то увидит мою жизнь —всю, без утайки, он скажет, что этот человек жил честно. А предстань я перед тем же судьей живым — иною будет оценка. Но моя смерть касается одного меня, смерть же Лены сделает нелепым все — не для меня, безотносительно ко мне. Она сделает нелепым весь тот мир, который существует кроме меня и кроме нее, кроме каждого человека «в отдельности.

Я снова откинул простыню, но было по–утреннему свежо, и я укрылся. Светало.

Попрощались мы легко и небрежно — словно завтра предстояло увидеться вновь. Ни на мгновенье не посмел я задержаться у больничных ворот, боясь, что Лена обернется и увидит, как я смотрю ей вслед.

Когда, очнувшись после беспокойного короткого сна, я пошел умываться, Федор Осипович уже сидел за столом одетый и выбритый. Он ничего не делал — просто сидел, и, как в былые времена, по–правую руку от него дремала Вера. При племяннице он не позволил бы себе такого.

Я поздоровался. Старик встрепенулся, хотел встать, но остался сидеть и даже не прогнал Веру, как это он всегда делал при моем появлении.

Я вышел в коридор. Что‑то необычное почудилось мне в поведении старика… Я сунул в ручку двери полотенце и открутил кран.

За дверю Таи было тихо. Наверное, она спала ещё.

Я снова налил коньяка—осторожно, чтобы >не пролить в темноте. Тая встала и зажгла свет. Я сощурился. Когда я открыл глаза, она стояла по ту сторону стола. Она спокойно смотрела на меня. Я чувствовал себя виноватым перед нею.

— Уходи, — сказала она.

Я не двигался. Мне трудно было подняться. Я знал, что если уйду, то потерплю ещё одно поражение.

За окном пьяно затянули песню. Я глядел на рюмку с коньяком.

— Сейчас, — сказал я.

Тая молча ждала. Я поднялся. В эту минуту она опять нравилась мне — в своем простеньком открытом халате, спокойная и теперь уже недоступная.

— Извини, — сказал я и вышел.

Я вытер лицо жёстким накрахмаленным полотенцем и снова посмотрел на дверь, за которой спала Тая. Ночью, в хаосе сменяющих друг друга мыслей о Шмакове, матери, о Лене, были мгновения, когда я видел вдруг Таю, её лицо и голые руки, и остро жалел, что все кончилось так. Сейчас я был рад этому.

Федор Осипович, когда я открыл дверь, стоял посреди комнаты с авоськой в руке. В авоське были молочные бутылки. После инсульта он ещё не выходил из дому. Я глухо подумал, что раньше бы я непременно отобрал у него бутылки и отправился в магазин сам.

Молча прошел я мимо. Федор Осипович издал звук, напоминающий мое имя. Я обернулся. Старик бодро ковылял ко мне, улыбаясь и протягивая вчетверо сложенный листок. Он улыбался теперь часто, но не прежней чуть приметной улыбкой, а широко и немного деланно — приободрял меня, чтобы, наверное, мне не было неловко за собственное свое безукоризненное здоровье.

Я шагнул к нему и взял листок. Федор Осипович хотел что‑то сказать, но не решился и лишь закивал, просительно глядя мне в глаза. Потом торопливо засеменил к двери, опираясь о тросточку, которую купила ему племянница.

Я вошёл в свою комнату, медленно сложил полотенце и аккуратно повесил его.

Выйдя от Таи, которая спокойно ожидала у ненужного теперь праздничного стола, когда я уйду, я тупо постоял перед своей дверью и лишь потом открыл её. Федор Осипович старательно писал что‑то. Рядом сидела Вера. Когда я вошёл, старик заторопился, убрал здоровую левую руку с карандашом под стол, и на лице его, мгновение назад напряженно сосредоточенном, виновато затрепетала улыбка. Другой рукой он сталкивал со стола Веру.

— Добрый вечер, —сказал я и прошел в свою комнату.

Я медленно развернул листок. Печатными крупными ученическими буквами — неровными и дрожащими — было нацарапано: «Уважаемый Кирилл! У меня так сложились обстоятельства, что я вынужден просить Вас подыскать себе другую квартиру. Я чувствую себя нормально и вполне могу обслужить себя. Спасибо Вам за все. Извините, что вынужден объясняться с Вами письменно. Ф. О.»

Несмотря на открытую затянутую марлей форточку, воздух в палате был спертым.

— Вам со мной… — выговорил Федор Осипович и умолк, вспоминая слово. — Заботы…

Я успокаивал его, как обычно успокаивают в таких случаях. Полмесяца уже лежал он на этой узкой казённой кровати.

— Я… Я не могу вас… отрезать, — произнес он и тотчас замотал головой. — Нет… От…отрезать, — снова выговорил его язык, но движением головы он опять отверг это слово. — Спасибо, — раздельно проговорил он, умоляя взглядом понять его. — Спасибо не смогу. От…отрезать.

Я прочел записку два, а может быть, три раза. Прошло несколько часов, но я помнил её дословно. На улице хлестал дождь. А утром, когда я, сунув записку в карман, выбежал из дома вслед за Федором Осиповичем, с безоблачного неба пекло солнце.

Я сидел у окна. Серый от густого дождя двор был мертв, как сегодня ночью.

Старик стоял, незаметно привалившись боком к обшарпанной стене дома. Голову он держал прямо — делал вид, будто просто ожидает кого‑то. Я молча отнял у него авоську с — бутылками. Старик запротестовал было, но тут же подчинился и, поддерживаемый мною, послушно двинулся к дому. Он не скрывал больше, как трудно даётся ему каждый шаг.