Немая жара. Побелел под небесной синей пустыней Галлиполи: По белой улице у штаба клубит облако пыли. Идут с работ солдаты: сгружали французские консервы в порту.

Обмотки в пыли, смокшие рубахи расстегнуты по вороту. Идут, глухо и ровно топоча ногами, и вышибают шагом, как стадо, ленивые, серые струйки пыли. У всех обсохлые, темные от загара лица и у всех темны и усталы глаза. Звякают жестяные манерки при каждом шаге:

- Мы устали... Устали... Устали...

Темная усталость в каждом взгляде. Здесь не смеются громко. Здесь не слышно говора во весь голос, окрика, звонких, как затрещины, ругательств.

Обсохлые, коричневые, обтянутые лоснящейся кожей, лица и горячая усталость во взгляде. Они очень устали. Они воины: они жили, как игроки за сумасшедшим карточным столом, где ставки ставила смерть. Они жили, как на смутном маскараде, как в дьявольской панораме, где пролетали скачущей путаницей бульвары городов, гулкие вокзалы, теплушки эшелонов, деревни, проволочные заграждения, мокрые поля... По горам, по долам - нынче здесь, завтра там.

Орел, Киев, Новороссийск, Ростов, Царицын, Харьков, Симферополь. Перевернутые задранные пушки. Разгромленные в щепья красные вагоны. Черно-красные клубы пожаров, повисшие над степными деревнями. Месиво человечины в угольных ямищах пароходных трюмов... Нынче здесь - завтра там.

И вот, точно Иисус Навин внезапно приказал стать солнцу. И вот, стоит один долгий палящий день. Солнце больше не заходит. Зари не жди. Синяя пустыня неба, белая пыль и томительный шум белой пены в синей пустыне моря.

Но это же пройдет, вот это: Кутеповские приказы, опротивевшие наряды, серые консервы с червями и черная похлебка, и жалящая пыль, и голодная тоска, и сухой полушелест-полусвист выгорелого колючего репья...

Скоро пройдет, завтра пройдет. Пойдут в Россию; генералы обещали через два месяца. На Батум пойдут, двинутся в Сербию, в Болгарию, в Сибирь. Оркестры, радостно блистая, ударят походные марши... Но палящий день всё стоит. И месяц стоит палящий день и два и полгода. Завтра не бывает. Солнце больше не заходит. Не звучит свежая заря.

- Мы устали... Устали... Устали..., - звякают солдатские манерки. - Но мы ждем, мы ждем, мы ждем.

Солдаты прошли, метя за собой, как стадо, полог пыли.

Сонно покачивая седоватыми серыми мордами, идут гуськом два вислоухих ослика. Они несут длинные жерди, меж которых чуть покачивается холщовый гамак. Ослика хлопает палкой по крутому тощему заду милосердная сестра, - белая, простоволосая, и в стоптанных туфлях на босу ногу. Медленно, покачиваясь, прядя ушами и легонько переступая маленькими копытцами, ослики старательно несут гамак. Под белой простыней вытянулось узкое тело с запалым, животом. Солнце маслянистым, и тусклым пятном горит на бронзовом лбу. Это вероятно тифозный...

Ходит дизентерия в белых лагерях. Брюшной тиф поднялся от высохлой и глинистой лагерной речки и пошел шагать по палаткам российской гвардии. Москитная лихорадка, яростная галлиполийка, бросает мгновенно людей на койки. Люди горят, обсыхают потемнелые губы. В глазах темный дым жара. Люди не выживают от тифа. Люди, захваченные эпидемией, догорают мгновенно без сил, без борьбы. По лагерям бродит туберкулез.

Российского сыпняка нет, потому что здесь нет вшей. Все держат чистоту, исподнее стирают, как заправские прачки. Когда Кутепов навещает полк или училище, бывают такие его разговоры с юнкерами и солдатами:

- Снимите-ка гимнастерку... Покажите подштанники, рубаху... Хорошо, чисто. А теперь развинтите обмотки, - покажите портянки...

Чистятся. Моют. И нет здесь российских вшей.

Но лагери устали от лихорадок, но лагери голодают. Девять месяцев медленного хмурого голода. Каждый день аспидно-серые жесткие волокна консервов и черная похлебка, где можно насчитать штук пятьдесят набухлых водянистых фасолин. Весь дневной паек можно ухватить одной горстью. Говорят, что особая комиссия из иностранных врачей осматривала паек и признала, что слишком мало для взрослого человека на день:

Хлеба - до 1 фунта.

Крупы - 1/4 фунта.

Консервов - 5/8 фунта.

Жиров, сахара, соли по 1/20 фунта.

Дневной рацион одного человека в Галлиполи

Мало хлеба. Когда его режут на пятерых или шестерых, один ложится на койку и отвертывается к стене, а его спрашивают:

- Кому?

Зажмурив глаза, называет тот имена. Хлеб идет в долю, поровну и голодной жеребьевкой достается удачнику лишняя краюшка.

День расписан. Идут часы занятий, а свободные от них люди, на раскаленном белом песке, у моря, лежат с утра, нагишом. Обугленные солнцем люди лежат каким то темно-золотым путанным узором по белому берегу. Купальщики гикают и ныряют как тюлени. Купальщики мечут ослепительный блеск брызг. Лежишь, раскинув руки и ноги. Солнце жарко лижет тело горячими языками. Грустно воркует полдневный рожок в казармах сенегальцев. Смотришь сонно, сквозь солнечную одурь, как качается за белой стеной песка темное море, как купальщики плещут сияя брызгами, смотришь на этих рослых, в темной, солнечной позолоте людей и думаешь, что они все русичи, все солнцевы внуки....

А горячая дрема пеленает. С утра, когда вольны от работ и нарядов, лежат на белом берегу. В горячей дреме проходит день, как сон, и голода не слыхать в солнечной одури. От голода и лежат, чтобы к вечеру разом проглотить паек, что можно весь ухватить одной горстью.

Хотели было рыбу ловить артелями для армейского котла, но Франция запретила воды для ловли. Волокнистых консервов не жуют больше зубы и тошно хлебать темную горячую воду с разбухлой фасолью. Тошно.

В лагерях ходит голодная цинга. У русских детей и женщин босые ноги часто обверчены у щиколоток марлевыми бинтами. На бронзовых спинах, на руках, по ногам - пролегли сизые, широкие полуязвы, точно пятна пролежней. Отчего? Говорят от селитры. В консервах селитра и от неё эти селитряные пятна.

- Мы селитрой питаемся, так и говорят в Галлиполи.

Ребятам и женатым полегче. Живой на ноги, черноглазый, всюду поспевающий земско-городской представитель Резниченко подкармливает обедами малосильных и ослабелых, выдав за шесть месяцев работы четырех "питалок", больше 120 000 обеденных порций. У порта, в узенькой улице, в пыльном, загроможденном ящиками сарае прибит к стене маленький выгорелый звездный флаг Американской Республики и ходит там заложив руки в карманы добрый звездный дядя. Высоченный дядя, этот бритый и костлявый американский капитан, чуть подрыгивающий, вероятно где-нибудь простреленной, девой ногой, всегда веселый и всегда посвистывающий.

От звездного дяди пробираются в лагери шерстяные одеяла, бумазейные пижамы, пушистые распашонки, шарфы, сладкое молоко, какие-то чудные канадские паштеты и игральные карты и даже бритвенные помазки.

Что нельзя съесть - то перегоняют грекам на помидоры, дыни и хлеб. Высоченный дядя знает про это, но только весело посвистывает, глубоко заложив длинные, как волосатые оглобли, руки в карманы штанов.

Нечего добавить к пайку. Разве что выйдут по вечеру с удочками на камни ловить серебристую макрель и кефаль. Разве что нажгут угля и продадут мешок в городе за 5-6 драхм. Сильно пали цены на уголь в Галлиполи... Уголь жгут по черным кустарникам, верстах в двенадцати от лагерей. В жару опаляют себе лица над кострами, царапают в кровь руки колючими зарослями. И в жару усталые и черные, как черти из пекла, тянут за двенадцать верст мешки на базар. А перед этим, может быть, ночь стояли на дневальстве и, бессонные, пошли корчевать...

В Галлиполи не говорят о голоде. Они не хотят признаться, что голодают и если спросить их, они ответят:

- Да, конечно голодновато, а главное уж очень однообразно...

Они подсмеиваются над голодом, также как и над Губой. Ходит даже песенка: