Галлиполи - отстой России; России, не знающей перерывов на чудесной и страшной дороге своей.

Если бы в 1854 году, под Севастополем, была бы сброшена в Черное море русская армия, сюда, в турецкие лагери, пришел бы с нею артиллерийский поручик Лев Толстой.

Маленький, бледный и черноглазый гусарский корнет Лермонтов нес бы здесь караулы, у соломенных шатров, где склонены боевые знамена.

Пушкин, теребя и закручивая кольца рыжеватых кудрей на быстрые пальцы, светло и вдохновенно пел бы свои "Послания Друзьям Галлиполийцам" о радости побеждающего духа, о деннице, что блеснет заутра...

Облака, облака... И мысли мои, как облака.

Моя тень, ломаясь на серой гряде заборов, бежит вверх, по бурьяну. Вот и площадь с грузовиками и серый дом, где наверху, под черепичной крышей, завешенное одеялом окно твоей площадки.

Мы вместе идем к пароходу. Мы не говорим о долгих расстояниях. Мы вспоминаем наш дом, наш огромный черный рояль в гостиной и старую няньку Степаниду, у которой зуб был со свистом.

И когда вспоминаем, она смеется, и вижу я, как на её белом затылке ветер чуть треплет каштановые кудерьки, пронизанные теплой позолотой заката. Я сжимаю крепко её родные руки. Я хочу сказать, что она русская, что я горжусь ею, женой галлиполийского офицера, но вижу я пронизанные вечерней позолотой карие глаза и вспоминаю Петербург, морозный дым января, брата Женю и её зеленый портфель с серебряным ключиком.

- Ну как же ты думаешь, найдем мы когда-нибудь твой серебряный ключик?

- Найдем. Конечно. И тогда всё откроем; - усмехается она тихо.

Мы стоим у мола. Легко плеская и скатывая с весел золотые журчащие змейки, скоро подойдет от парохода шлюпка.

Час заката. Сверканья поднятых солнечных копий стынут над синими призраками гор. Вечерняя тишина подошла к белым птицам.

Трубач поет вечернюю зорю. Я знаю, полыхает на меди багряный закат. Трубач поет, подымая трубу на все четыре стороны света. Вечерняя заря летит короткими криками, точно птица бьет багряными крыльями.

Кого кличешь ты, вечерний трубач?..

По осеннему холоду, когда снимутся белые птицы, на бурой и мокрой траве зачернеют груды обожженных кирпичей от разобранных очагов, и будут дымить дождем ржавые кучи консервных банок, и размоет дождями глиняные ступени русских амфитеатров. И долго будет носить осенний ветер белые клочья порванных листков.

Когда улетят белые птицы, по долине останутся их птичьи следы: черные прямые нитки канав и тропы, вьющиеся, как петельки птичьих когтей.

На каменистых холмах будут мочить дожди двуглавых орлов, сложенных из серых морских галек и раковин. И раковины станут шуметь печальным шумом прибоя.

На кирпичных стенах домов и мечетей Галлиполи, когда улетят белые птицы, будут долго темнеть черные орлы и черные русские буквы: "Телеграфная рота", "Артиллерийская школа", "Гарнизонный театр". И коричневые, маленькие турчанки, слушая вой сырого ветра и грохот прибоя, будут петь долгие песни русских гяуров.

Когда улетят белые птицы, кто станет на почетный караул у каменного надгробья, где распластал грозные крылья орел, заведя очи в гневной скорби?

Солнце, выпуская из-за синих гор последние стаи своих багряных птиц, будет искать по дымной долине трубача, когда улетят белые птицы.

- Где ты мой синий трубач?

А над дымной мглою моря, на заре, будут идти огромные светлые облака. Башни, снеговые горы, караваны и рыцари.

Облака, облака, облака...

Когда уголья будут гаснуть, ты тронь их щипцами, и ринутся искры и запляшут, а ты сядь ближе и слушай шепот огня.

Сядь ближе, наклонись так, чтобы тихий багрянец озарил твое лицо, и слушай.

Иван Лукаш

Галлиполи, Август-Сентябрь, 1921 год.