Они стали спускаться по лестнице, и мистер Грайс обернулся к ней.

— Видите ли, наши клиенты теперь более требовательны к санитарным удобствам, — сказал он, остановившись у двери спальни.

Почему нельзя сказать просто «к ванным комнатам»? — подумала Элинор. Она медленно спускалась. Теперь падающий снег был виден ей через стеклянную дверь передней. Элинор заметила, что у молодого человека красные уши, торчащие над высоким воротником и шеей, которую он не слишком тщательно вымыл над какой-нибудь раковиной в Уондзуорте. Она была раздражена: он ходил по дому, вынюхивал и выглядывал, оценивая чистоплотность бывших обитателей, их привычки; а еще он использовал нелепые длинные слова. С помощью длинных слов он пытается перебраться в более высокий социальный слой, предположила Элинор. Вот он осторожно переступил через спящую собаку, взял шляпу со стола в передней и спустился по ступеням парадной, — при этом его ботинки на пуговицах, какие носят дельцы, оставляли желтые следы на толстом белом ковре. У дома ждал экипаж.

Элинор обернулась. Она увидела Кросби, наряженную в свои лучшие чепец и пелерину. Кросби все утро ходила по дому за Элинор, как собачка. Тягостный момент больше нельзя было откладывать. Экипаж, нанятый для нее, ожидал у порога. Пришло время прощаться.

— Да, Кросби, как пусто, правда? — сказала Элинор, глядя на пустую гостиную. Белый снежный свет озарял стены, на которых были видны следы от мебели и картин.

— Правда, мисс Элинор, — сказала Кросби. Она тоже стояла и смотрела. Элинор знала, что Кросби вот-вот заплачет, но ей не хотелось, чтобы Кросби плакала. Она сама боялась заплакать. — Я и сейчас вижу всех вас за столом, мисс Элинор, — сказала Кросби. Но стола уже не было. Что-то увез Моррис, что-то Делия. Все поделили и растащили.

— И чайник никак не закипает, — откликнулась Элинор. — Помните? — Она попыталась засмеяться.

— Ах, мисс Элинор! — Кросби покачала головой. — Я помню все! — В ее глазах набухали слезы. Элинор отвернулась и посмотрела в дальнюю комнату.

Там тоже были следы на стенах — на месте книжного шкафа, на месте письменного стола. Она вспомнила, как сидела там, рисуя узоры на промокательной бумаге, проделывая в ней дырки, складывая числа в своих тетрадках… Элинор обернулась. Перед ней стояла Кросби. Она плакала. Слишком много болезненных ощущений. Элинор была рада избавиться от них, но для Кросби это был конец всему.

Она знала в этом гулком доме каждый шкафчик, каждую плитку на полу, каждый стул и стол, причем не с расстояния в пять-шесть футов, как они, хозяева, но вблизи, с колен, потому что каждый день драила и начищала эти шкафчики и плитки; знала каждую царапинку, пятнышко, каждую вилку, нож, салфетку, ящик. Эта семья и ее дела составляли весь мир Кросби. А теперь она уезжает, одна, в одинокую комнату в Ричмонде.

— Думаю, во всяком случае, вы будете рады наконец выбраться из полуподвала, — сказала Элинор, опять обращая взор на переднюю. Она никогда не замечала, какое это темное и низкое помещение, пока, взглянув на него вместе с «нашим мистером Грайсом», не устыдилась.

— Здесь был мой дом сорок лет, мисс, — проговорила Кросби. По ее щекам текли слезы.

Сорок лет! — подумала Элинор и ужаснулась. Она была девочкой тринадцати или четырнадцати лет, когда Кросби пришла к ним. Такая подтянутая, сноровистая… А теперь ее голубые комариные глаза выпучились, щеки опали.

Кросби наклонилась, чтобы взять Ровера на поводок-цепочку.

— Вы уверены, что он вам нужен? — спросила Элинор, глядя на неказистого старого пса, который шумно дышал и пованивал. — Мы могли бы без труда найти для него хорошее пристанище за городом.

— Ах, мисс, не просите меня бросить его! — сказала Кросби. Слезы мешали ей говорить. Они текли струйками по ее щекам. Несмотря на все усилия Элинор, в ее глазах тоже проступили слезы.

— Дорогая Кросби, прощайте. — Элинор наклонилась и поцеловала ее, заметив странную сухость ее кожи. Слезы закапали из глаз хозяйки. Держа Ровера на поводке, Кросби начала боком спускаться по скользким ступеням. Момент был ужасный, горестный, несуразный, несправедливый. Кросби была так несчастна, а она, Элинор, так рада. И все-таки слезы накапливались в ее глазах и капали, пока она стояла, держа дверь. Они все жили в этом доме. Она стояла здесь, провожая Морриса в школу. В этом садике они сажали крокусы. А теперь Кросби поднимается в нанятый экипаж, с Ровером на руках, и снежные хлопья падают на ее черный чепец. Элинор закрыла дверь и вошла в дом.

Снег все падал, а экипаж, подрагивая, катил по улицам. На тротуарах люди, ходя по магазинам, протоптали в снегу длинные желтые тропы, превратив его в кашу. Снег уже начинал подтаивать, он съезжал по крышам и обрушивался на мостовую. Мальчишки играли в снежки. Один из них метнул снежок в проезжающий экипаж. Однако когда экипаж выехал на Ричмонд-Грин[44], открылось пространство сплошной белизны. Все было таким белым, как будто по снегу еще никто не ходил. Белыми были трава, деревья, металлические ограды. Только грачи черными пятнами сидели, нахохлившись, на верхушках деревьев. Экипаж покатил дальше.

К тому времени, когда экипаж остановился у небольшого дома рядом с Ричмонд-Грин, колеса телег замесили снег в желтую комковатую массу. Кросби, держа Ровера на руках, чтобы он лапами не испачкал ступени, поднялась по лестнице. Ее вышли встретить Луиза Бёрт и мистер Бишоп, жилец с верхнего этажа, бывший дворецкий. Он взял багаж, и Кросби пошла следом за ним в свою комнатенку.

Ее комната тоже располагалась в верхнем этаже и с тыльной стороны дома, так что окна выходили в сад. Она была маленькая, но, когда Кросби распаковала и разложила вещи, получилось вполне уютно. Многое напоминало об Эберкорн-Террас. Годами, готовясь к пенсии, Кросби собирала всякие ненужные мелочи. Индийские слоники, серебряные вазочки, морж, найденный ею в мусорной корзине в то утро, когда пушки возвестили о похоронах королевы, — все теперь оказалось здесь. Она выстроила их по диагонали на каминной полке, а потом развесила семейные портреты, на которых одни были запечатлены в подвенечных платьях, другие в париках и мантиях, а в центре висело фото мистера Мартина в мундире, потому что он был любимцем Кросби, — и после этого стало совсем как дома.

Однако Ровер сразу заболел — то ли Ричмонд ему был не по сердцу, то ли он простудился на снегу. Он отказывался от пищи, нос был горячий. У него опять обострилась экзема. На следующее утро, когда Кросби хотела взять его с собой по магазинам, он перевернулся лапами кверху — как будто просил, чтобы его оставили в покое. Мистеру Бишопу пришлось сказать миссис Кросби — так почтительно ее называли в Ричмонде, — что, по его мнению, бедолагу (тут он погладил пса по голове) лучше бы спровадить.

— Идемте со мной, моя дорогая, — сказала миссис Бёрт, обняв Кросби одной рукой за плечи, — пусть Бишоп это сделает.

— Он не будет страдать, поверьте, — сказал мистер Бишоп, поднимаясь с колен. Ему много раз приходилось усыплять собак ее светлости. — Он только один раз вдохнет, — мистер Бишоп держал в руке носовой платок, — и все, в один момент.

— Ему так будет лучше, Энни, — добавила миссис Бёрт, пытаясь увести Кросби.

Бедный старый пес и вправду выглядел очень жалко. Но Кросби отрицательно покачала головой. Он виляет хвостом, глаза его открыты. Он живой. На его морде даже есть выражение, которое она считает улыбкой. Она чувствовала, что он зависит от нее, полагается на нее. Она не отдаст его чужим людям. Три дня и три ночи она сидела рядом с ним, кормила с ложечки укрепляющим бульоном из концентрата, но в конце концов он перестал открывать пасть. Он уже совсем не двигался; даже не поморщился, когда по его носу проползла муха. Тело начало коченеть. Это произошло ранним утром, когда на деревьях за окном чирикали воробьи.