— Хорошо, ей есть на что отвлечься, — сказала миссис Бёрт, когда на следующее утро после похорон собаки Кросби прошла мимо кухонного окна в своих лучших чепце и пелерине. Был четверг, день, когда она отправлялась на Эбери-стрит, чтобы забрать носки мистера Парджитера. — Все-таки надо было убрать пса давным-давно, — добавила миссис Бёрт, отворачиваясь к раковине. — У него из пасти воняло.

Кросби села в пригородный поезд, доехала до Слоун-сквер, а оттуда пошла пешком. Шла она медленно, выставив локти, — как будто обороняясь от уличных опасностей. Вид у нее все еще был печальный, однако перемена между Ричмондом и Эбери-стрит пошла ей на пользу. На Эбери-стрит она чувствовала себя привычнее, чем в Ричмонде. Она всегда считала, что в Ричмонде живут простые люди. А здесь — леди и джентльмены, такие же, как ее господа. Кросби с одобрением смотрела на витрины. И генерал Арбатнот, посещавший господина, жил на Эбери-стрит, вспомнила она, повернув на эту большую, мрачноватую улицу. Он уже умер — Луиза показывала ей некролог в газете. Но при жизни он обитал здесь. А вот и дом мистера Мартина. Кросби остановилась на лестнице, чтобы поправить чепец. Она всегда перебрасывалась словом-другим с мистером Мартином, когда приходила за его носками, — это было одним из ее удовольствий. А еще она любила посудачить с миссис Бриггз, домовладелицей. Сегодня она не преминет сообщить ей о смерти Ровера. Осторожно, боком, поднявшись по обледеневшим ступеням черного хода, она позвонила в дверь.

Мартин сидел в своей комнате и читал газету. Война на Балканах закончилась, но каша там только заваривалась — в этом он был уверен. Он перевернул страницу. Из-за снега с дождем в комнате было темно. К тому же он никогда не мог отдаться чтению, ожидая чего-нибудь или кого-нибудь. Пришла Кросби — он понял это по голосам из передней. Ну вот, сразу сплетни, болтовня! — раздраженно подумал он. Мартин бросил газету на пол и стал просто ждать. Вот она вдет, уже взялась за ручку двери. Но что он должен сказать ей? — подумал он, глядя на поворачивающуюся ручку. Когда она вошла, он произнес свою обычную фразу: «Ну, Кросби, как вам живется в этом мире?»

Она вспомнила о Ровере, и на ее глаза навернулись слезы.

Мартин выслушал историю о кончине пса и сочувственно наморщил лоб. Затем он встал, вышел в спальню и вернулся с пижамной рубашкой в руке.

— Как это называется, Кросби? — спросил он, указав под воротник на дырку с коричневым ободком.

Кросби поправила очки в золотистой оправе.

— Это прожог, сэр, — уверенно сказала она.

— Совсем новая пижама, надел ее всего два раза, — пожаловался Мартин, все так же держа рубашку на вытянутых руках.

Кросби прикоснулась к материалу. Самый лучший шелк, сразу чувствуется.

— Ай-ай-ай! — Она покачала головой.

— Пожалуйста, отнесите пижаму этой миссис — как ее там? — Мартин хотел применить метафору, но вспомнил, что в разговоре с Кросби следует выражаться буквально и пользоваться самыми простыми словами. — Велите ей найти другую прачку, — заключил он. — А ту послать к черту.

Кросби нежно прижала испорченную пижаму к груди. Мистер Мартин никогда не выносил прикосновения шерсти к коже, вспомнила она. Мартин помолчал. С Кросби полагалось пообщаться, но смерть Ровера ограничила темы для разговора.

— Как ревматизм? — спросил он.

Кросби стояла очень прямо у двери, с пижамой на руке. Она явно стала меньше ростом, подумал Мартин.

Кросби покачала головой. Ричмонд расположен значительно ниже, чем Эберкорн-Террас, сказала она. Ее лицо помрачнело. Она думает о Ровере, догадался Мартин. Надо отвлечь ее от этих мыслей, он не выносил слез.

— Вы видели новую квартиру мисс Элинор? — спросил Мартин. Кросби видела ее. Но она не любит квартиры. По ее мнению, мисс Элинор изнуряет себя.

— А люди этого не стоят, — сказала Кросби, имея в виду Цвинглеров, Паравичини и Коббсов, которые раньше имели обыкновение наведываться с черного хода за поношенной одеждой.

Мартин покачал головой. Он не мог придумать, что сказать дальше. Он терпеть не мог беседы со слугами. Говоря с ними, он всегда чувствовал себя неискренним. Приходится либо дурачиться, либо изображать радушие, думал он. То есть в обоих случаях — лгать.

— А у вас все хорошо, мастер Мартин? — спросила Кросби, использовав детское обращение по праву долгой службы.

— Пока что не женился, Кросби, — сказал Мартин.

Кросби окинула комнату взглядом. Это было холостяцкое жилище: кожаные кресла, шахматы на стопке книг, сифон на подносе. Она позволила себе заметить, что наверняка множество чудесных молодых девушек были бы рады взять на себя заботы о нем.

— Да, но я люблю валяться в постели по утрам, — сказал Мартин.

— Это у вас с детства, — улыбнулась Кросби.

После этого Мартин не постеснялся достать часы, быстро подойти к окну и воскликнуть, как будто он вдруг вспомнил о назначенной встрече:

— Ой, Кросби, мне же пора! — И дверь за Кросби закрылась.

Это была ложь. Никакой встречи ему не предстояло. Слугам всегда лгут, подумал он, глядя в окно. Унылые очертания домов на Эбери-стрит проступали сквозь пелену снега с дождем. Все лгут, думал Мартин. И отец его лгал: после его смерти дети нашли у него в ящике связку писем от женщины по имени Майра. Мартин видел Майру, это была полная представительная дама, которой требовалась помощь с починкой крыши. Зачем лгал отец? Что плохого в содержании любовницы? И сам Мартин тоже лгал: например, насчет комнаты на Фулэм-Роуд, где они с Доджем и Эрриджем курили дешевые сигары и рассказывали скабрезные анекдоты. Жизнь их семьи на Эберкорн-Террас была отвратительна, думал он. Ничего удивительного, что дом никак не сдадут. Там всего одна ванная и полуподвал. И там жило столько разных людей, обреченных терпеть друг друга и лгать.

Затем, глядя на фигурки людей, сновавших по мокрому тротуару, он увидел, как по ступеням спустилась Кросби со свертком под мышкой. Она постояла, похожая на испуганного зверька, который выглядывает из укрытия, собирая храбрость, чтобы окунуться в гущу уличных опасностей. Наконец она засеменила прочь. Мартин видел, как она удаляется и снег падает на ее черный чепец. Он отвернулся.

Была роскошная весна, стоял лучезарный день. Воздух, омывая древесные кроны, как будто бы журчал, дрожал, вибрировал. Листья ярко зеленели. Часы старинных сельских церквей дребезжа отбивали время, хриплый бой летел над полями, красными от клевера, и вспугивал стаи грачей. Птицы делали круг и садились на верхушки деревьев.

Лондон облачился в крикливый наряд: начинался сезон. Гудели автомобильные рожки, рычали моторы, флаги туго трепыхались на ветру, как форель в ручье. И со всех лондонских колоколен — от модных святых Мейфэра, от вышедших из моды святых Кенсингтона, от дряхлых святых Сити — неслась весть о протекших часах. Воздух над Лондоном казался морем звуков, по которому расходились круги. Но часы показывали время по-разному, как будто сами святые были не согласны друг с другом. В воздухе повисали паузы, промежутки тишины… А затем часы били опять.

Одни из часов было слышно и на Эбери-стрит, но голос их звучал отдаленно и слабо. Они пробили одиннадцать раз. Мартин стоял у окна и смотрел вниз на узкую улицу. Солнце светило вовсю, он был в наилучшем настроении и собирался посетить своего биржевого маклера в Сити. Дела у Мартина шли прекрасно. Когда-то он думал, что его отец накопил много денег, но потом потерял их. Однако оказалось, что после этого он опять накопил и встретил свою кончину с тугим кошельком.

Мартин любовался на модницу в прелестной шляпке, которая рассматривала вазу в витрине антикварного магазина напротив. Это была синяя ваза, она стояла на китайском стенде, на фоне зеленой парчи. Покатые симметричные очертания вазы, темно-синий цвет, трещинки на глазури ласкали взгляд Мартина. И смотревшая на вазу женщина была очаровательна.