— Только с виду, — сказала Элинор.

— И всегда придирался к Эжени по мелочам, — добавил Мартин.

— Представь, каково было жить с ней. Эти манеры…

Она выбросила руку в сторону, но не так, как это делала Эжени, подумал Мартин.

— Я любил ее, — сказал он. — Любил бывать там.

Он вспомнил неприбранную комнату: пианино открыто, окно тоже, ветер раздувает занавески, и тетя идет к нему навстречу, протягивая руки. «Какая радость, Мартин! Какая радость!» — обычно говорила она. Из чего состояла ее личная жизнь? — задавался он вопросом. У нее были романы? Должны были быть — разумеется, еще бы.

— Кажется, была некая история, — начал он, — насчет письма?

Он хотел сказать: «Кажется, у нее был с кем-то роман?» — но с сестрой говорить откровенно было труднее, чем с другими женщинами, потому что она все еще обращалась с ним как с мальчиком. Влюблялась ли когда-нибудь Элинор? — думал он, глядя на нее.

— Да, — сказала она, — была история…

Но в этот момент резко прозвенел электрический звонок. Она не договорила.

— Папа, — сказала Элинор и привстала.

— Не надо, — возразил Мартин. — Я схожу, — он встал. — Я обещал ему партию в шахматы.

— Спасибо, Мартин. Ему будет приятно, — сказала Элинор, чувствуя облегчение от того, что он вышел, оставив ее одну.

Она откинулась на спинку кресла. Как ужасна старость, думала она. Она отнимает у человека его способности — одну за другой, оставляя лишь что-то живое в сердцевине, оставляя — она сгребла в кучу газетные вырезки — лишь партию в шахматы и вечерний визит генерала Арбатнота.

Лучше умереть, как Эжени и Дигби, в расцвете сил, не потеряв ни одной из своих способностей. Но он был совсем не такой, думала Элинор, глядя на вырезки. «Мужчина исключительно привлекательной внешности… рыбачил, охотился, играл в гольф…» Нет, ничего похожего. Он был странным человеком. Слабым, чувствительным, любящим титулы, живопись. Часто его подавляла, как догадывалась Элинор, чрезмерная эмоциональность жены. Элинор отодвинула вырезки и взяла свою книгу. Удивительно, как по-разному двое воспринимают одного и того же человека, думала она. Вот Мартину нравилась Эжени, а ей — Дигби. Она начала читать.

Ей всегда хотелось больше знать о христианстве — с чего оно началось, что оно означало у своего истока. Бог есть любовь, Царствие Небесное внутри нас — все эти изречения, думала она, листая страницы, что они значат? Сами слова были прекрасны. Но кто сказал их — и когда? Носик чайника выпустил в нее струю пара, и она отодвинула его. Ветер гремел окнами в глубине дома, гнул низкорослые кусты, на которых все еще не было листьев. Эти слова сказал человек под фиговым деревом на горе, думала она. А другой человек записал их. Но что если сказанное тем человеком так же ложно, как и то, что этот человек — она прикоснулась ложкой к газетным вырезкам — говорит о Дигби? И вот я, думала она, глядя на фарфор в голландском буфете, сижу в гостиной, и во мне звучит отголосок сказанного кем-то много лет назад — слова дошли до меня (фарфор стал из голубого сине-серым) — через горы, через моря.

Ее мысли прервал звук, донесшийся из передней. Кто-то вошел? Она прислушалась. Нет, это ветер. Дул жуткий ветер. Он прижимал дом к земле; хватал его мертвой хваткой, а потом отпускал — чтобы тот развалился на части. Наверху хлопнула дверь; там в спальне, вероятно, открыто окно. Штора постукивает. Трудно сосредоточиться на Ренане. Впрочем, он ей нравился. По-французски она, конечно, читала легко. И по-итальянски. И немного по-немецки. Но какие большие пустоты, какие пробелы, думала она, опираясь на спинку кресла, есть в ее знаниях! Как мало она знает обо всем. Взять хотя бы эту чашку. Она подняла чашку перед собой. Из чего она состоит? Из атомов? А что такое атомы и что держит их вместе? Гладкая и твердая фарфоровая поверхность с красными цветами на секунду показалась ей чудесной тайной. Однако из передней опять что-то послышалось. Это был ветер, но и чей-то голос, кто-то говорил. Наверное, Мартин. Но с кем он может говорить? Элинор прислушалась, но не смогла разобрать слов из-за ветра. И почему он сказал: «Мы не спасем свои души ложью»? Он имел в виду самого себя. Всегда понятно по интонации, когда человек говорит о самом себе. Возможно, он оправдывал свою отставку из армии. Мужественный поступок, подумала Элинор, но не странно ли — она прислушалась к голосам, — что он при этом такой франт? На нем новый синий костюм в белую полоску. И усы он сбрил. Ему не надо был становиться военным, подумала она, — он слишком задиристый… В передней все еще разговаривали. Она не слышала, что он говорит, но звук его голоса навеял ей мысль, что, наверное, у него было много романов. Да — ей стало это совершенно ясно по его голосу, звучавшему за дверью — у него было очень много романов. Но с кем? И почему мужчины придают романам такое значение? — задала она себе вопрос, когда дверь открылась.

— Роза, здравствуй! — воскликнула она, с удивлением увидев сестру. — Я думала, ты в Нортумберленде!

— Ты думала, что я в Нортумберленде! — засмеялась Роза, целуя ее. — С какой стати? Я сказала, восемнадцатого.

— Разве сегодня не одиннадцатое? — спросила Элинор.

— Ты отстала от времени всего на неделю, Нелл, — сказал Мартин.

— Значит, я на всех письмах поставила неверные даты! — Элинор с тревогой посмотрела на письменный стол. Моржа с потертой щетинкой там уже не было. — Чаю, Роза? — спросила она.

— Нет, я хочу в ванну, — сказала Роза. Она сбросила шляпку и провела рукой по волосам, пропуская их между пальцев.

— Ты прекрасно выглядишь, — сказала Элинор, думая о том, как хороша ее сестра. Однако на подбородке у нее была царапина.

— Ну просто красавица! — засмеялся Мартин.

Роза вскинула голову, точно кобылица. Вечно они пикируются, подумала Элинор, — Мартин с Розой. Роза была хорошенькая, но Элинор считала, что ей стоит получше одеваться. На ней был зеленый ворсистый жакет и юбка с кожаными пуговицами, а в руках — залоснившаяся сумка. Она устраивала митинги на Севере.

— Хочу в ванну, — повторила Роза. — Я грязная. А это что такое? — Она указала на газетные вырезки. — А, дядя Дигби, — небрежно добавила она, отодвигая в сторону бумажные полоски. С его смерти прошло уже несколько месяцев, вырезки пожелтели и съежились.

— Мартин говорит, дом продан, — сказала Элинор.

— Вот как? — безразлично откликнулась Роза. Она отломила кусочек кекса и стала жевать его. — Порчу себе аппетит, — сказала она. — Пообедать было некогда.

— Какая деловая женщина! — поддразнил ее Мартин.

— А как митинги? — спросила Элинор.

— Да, как там Север? — спросил Мартин.

Они стали говорить о политике. Роза выступала на дополнительных выборах. В нее бросили камнем, — она поднесла руку к подбородку. Но ей понравилось.

— Думаю, мы дали им пищу для размышлений, — сказала она, отламывая еще кусочек от кекса.

Это ей надо было стать военным, подумала Элинор. Она была копией старого дяди Парджитера, командовавшего кавалерийским отрядом. Мартин, особенно такой — без усов, так что видны губы, — мог бы стать — кем? — возможно, архитектором. Он такой… — она посмотрела в окно. Начался град. Белые прутья секли окно задней комнаты. Резкий порыв ветра пригнул к земле побледневшие кустики. Наверху, в спальне матери, хлопнуло окно. Наверное, надо пойти и закрыть его, подумала Элинор. Дождь, поди, заносит в комнату.

— Элинор… — сказала Роза. — Элинор…

Элинор вздрогнула.

— Элинор хандрит, — сказал Мартин.

— Вовсе нет, вовсе нет, — возразила Элинор. — Что ты сказала?

— Я хотела спросить, — сказала Роза. — Помнишь скандал, когда сломали микроскоп? Так вот, я встретила того мальчишку — того гадкого мальчишку с лицом, как у хорька, — Эрриджа, там, на Севере.

— Он был не гадкий, — сказал Мартин.

— Гадкий, — упрямо повторила Роза. — Гадкий маленький подлец. Он сказал, что микроскоп сломала я, а на самом деле это сделал он. Помнишь тот скандал? — Она повернулась к Элинор.