Лето, как всегда, принесло облегчение: земля спасала изголодавшихся людей своими дарами. Добровольческая белая армия генерала Деникина приближалась к Туле, откуда рукой подать до Москвы. Но здесь, в красной столице, жизнь шла своим чередом. Как и многие москвичи, Брики к Маяковский сияли подмосковную дачу, не изменит давним традициям состоятельных горожан. Выбор пал на поселок Пушкино, где некая гражданка Румянцева отдала им на дачный сезон (не даром, конечно) «избушку па курьих ножках», тоже воспетую позже в стихах ее знаменитого постояльца. Тут же поселился и Роман Якобсон.
Питались грибами — лес с дармовой и однообразной едой подступал почти к самой дачке, отделенный от нее лишь живописным лугом. Маяковский много работал, Лиля безотлучно находилась при нем. Это был, вероятно, хоть и очень короткий, но самый спокойный, не замутненный ничем период их отношений. То и дело поэт отрывался от бумажного листа, и тогда устраивали розыгрыши, дурачились, вели себя так, словно и не шла совсем неподалеку братоубийственная война.
Как-то в саду играли в крокет. Был знойный, солнечный день. Зная, как идет ей смуглая кожа, Лиля избавила себя от излишней одежды, которая, как известно, лишь мешает загару. Какой-то зевака сто-' ял у забора и пялил на нее глаза. Она весело заорала: «Что, голую бабу не видел?» И приготовилась расстаться с остатками тряпок на теле. Зевака срочно ретировался. Маяковский смотрел на нее с восхищением: к зевакам он не ревновал...
Для ревности, похоже, с обеих сторон тогда не было никаких оснований. Старые Лилины воздыхатели отодвинулись на задний план, заслоненные могучей фигурой Владимира Маяковского, ушли в прошлое и его прежние связи. Только чти покончила с собой молодая женщина с трагической судьбой, которая совсем еще, в сущности, недавно занимала в жизни Маяковского заметное место. Предположительно именно она, художница Антонина Гумилина, автор фантастико-эротических картин, была прообразом Марии в четвертой части поэмы «Облако в штанах». Свою ревность к ней Лиля перенесла даже ни человека, который Тоне заменил Маяковского: художник Эдуард Шиман почему-то вызывал у Лили стойкое отвращение. Этот факт заслуживает быть отмеченным только в одной связи: все, что хотя бы косвенно напоминало ей о других женщинах в окружении Маяковского, вызывало бурную, подчас совершенно неадекватную реакцию с ее стороны. Тогда... Вскоре станет совсем по-другому...
Идиллия на то и идиллия, что она краткосрочна, безмятежность подмосковного лета сменилась после возвращения в город суматошным повседневьем. Без всяких видимых причин отношения обострились: Лиля устала от постоянного присутствия Маяковского, и он тоже, чувствуя это, стремился к уединению. На помощь опять пришел Якобсон: помог Маяковскому получить отдельную комнату в Лубянском проезде — ту, которая сохранится за ним до самого конца. Сам Якобсон жил в том же доме — дверь в дверь. Другие жильцы квартиры Маяковскому не досаждали, психологически он чувствовал себя в своей берлоге. Лиля не посягала на его одиночество: в мемуарной литературе о Маяковском нет никаких свидетельств об их совместном пребывании в Лубянском проезде.
Именно в эти дни ранней осени 1919 года у Лили впервые — и, судя по всему, единственный раз — появилась мысль об эмиграции. К политике это не имело ни малейшего отношения. С советской властью она легко находила общий язык, ощущая ее СВОЕЙ властью, открывшей простор для любых экспериментов в искусстве: никаких притеснений от новых хозяев страны не ощущала, испытывая лишь бытовые неудобства. Пример сестры, оказавшейся в Европе и наслаждавшейся — пусть и убогим, послевоенным, но, однако же, несомненным — комфортом, казался заманчивым. Судьба Эльзы разворачивалась тем временем по иному сценарию, совсем не похожему на тот, с которым она покинула Петроград.
Уехала Эльза, как мы помним, к своему жениху лишь для того, чтобы сочетаться с ним законным браком и «месяца через три-четыре» вернуться домой. Пришлось задержаться в Норвегии, дожидаясь английской визы: советский «паспорт» границы не открывал. Английской потому, что Андре Триоле ожидал невесту на берегах туманного Альбиона. Что мешало ему самому приехать в Норвегию, почему мать и дочь добивались английской, а не французе кой визы, об этом мы никогда не узнаем: в записках Эльзы таких сведений нет. Не узнаем мы и о другом «пустяке»: на какие все-таки деньги две женщины жили несколько месяцев в совершенно чужой стране? Как и еще об одном: зачем Эльза все равно поехала в Англию, хотя к тому времени Андре Триоле давно уже переместился в Париж?
Загадки этого путешествия на том не кончаются. Елена Юльевна осталась в Лондоне и поступила работать в советское учреждение «Аркос» (All Russian Cooperative Society Ltd), которое выполняло тогда функции торгового представительства и одновременно являлось каналом для связи между английским правительством и самозваной властью большевиков, не признанной де-юре ни одной из влиятельных стран. Естественно, «Аркос», работавший отнюдь не только на Англию, с самого начала служил «крышей» для советских спецслужб, энергично начавших внедряться в различные западные структуры.
Каким образом дама непролетарского происхождения, вообще ни одного дня не состоявшая ни на какой службе, — домашняя учительница музыки, и только! — оказалась на столь боевом посту, об этом сведений нет. Даже фальшивых... В некоторых источниках невнятно и глухо говорится о том, что ей помогло знание языков и что устроилась она на эту работу с помощью Лилиных связей. Какие именно связи помогли Лилиной матери получить столь теплое место под солнцем, ответа на этот вопрос мы не имеем. Обе сестры деликатную тему предпочли обойти стороной.
Очевидно одно: возвращаться в «совдепию» Елена Юльевна не пожелала. И за Эльзой, отправившейся в Париж, не последовала тоже, хотя покинула родину вроде бы как раз для того, чтобы сопровождать свою дочь и участвовать в церемонии ее бракосочетания. Андре ждал невесту в Париже, и лишь через год с лишним после того, как Эльза выехала из советской России для регистрации брака, таковая наконец состоялась. Мадемуазель Каган превратилась в мадам Триоле и под этим именем осталась в жизни и литературе.
В эмиграцию отправился и Роман Якобсон, которого Эльза отвергла. Он получил «научную командировку» в Прагу, где осело множество русских изгнанников, главным образом гуманитарных профессий. Научная командировка была тогда самой удачной формой легального отъезда: больше половины «командировочных» в «совдепию» так и не вернулись. Перед отъездом Якобсон, хорошо знавший о настроениях Лили, предложил ей фиктивный брак, чтобы простейшим способом открыть и для нее дорогу в свободный мир. Впоследствии он говорил, что задуманное мероприятие лишь «случайно не получилось»: формула эта не слишком понятна и позволяет ее комментировать каждому на свой лад.
Год спустя, 19 декабря 1920 года, Роман Якобсон писал Эльзе из Праги в Париж, чуть-чуть приоткрыв завесу над тем, что происходило в жизни ее сестры: «Лиле Володя давно надоел, он превратился в такого истового мещанского мужа, который жену кормит-откармливает. Разумеется, было не по Лиле. Кончилось бесконечными ссорами: Лиля готова была к каждой ерунде придраться <...>. У Лили неминуемо apres le beau temps дождик <...>. К осени 1919 разъехались, Володя поселился со мной <на Лубянском проезде>, а зимой разошлись».
Про «омещанивание» Маяковского Якобсон сообщает конечно же со слов Лили — вот уж что совсем непохоже на этого лютого ненавистника мещанства в любом его проявлении! Нелепым представляется утверждение про «откармливание» жены— когда?! В полуголодное лето 1919 года... Если уж кто кого откармливал, то скорее Лиля Маяковского, а вовсе не он ее.
Очень сомнительно выглядит и другая версия, существующая в мемуаристике: будто бы Маяковский слишком «обольшевел» и вступил в противоречие с Лилиными убеждениями. Таковых в ту пору за ней и вовсе не наблюдалось — она не была ни за большевиков, ни против и, уж во всяком случае, зацикленная на любовных переживаниях, не могла принимать важных решений по мотивам идеологическим.
