— Это ты та дура, которая отказывается от еды? — спросил офицер.

Зоя кивнула:

— Уверяю вас, мне очень хочется есть. Но для меня гораздо важнее получить разрешение написать письмо, что предусмотрено моим приговором, а также получать письма.

— Нам решать, а никак не тебе, на что у тебя есть права. Не начнешь с завтрашнего дня есть, будем кормить насильно. Уверяю тебя, процедура не из приятных.

Когда он ушел, никто не произнес ни слова.

На следующий день, когда Зоины сокамерницы готовились к ежедневной утренней прогулке, в камеру вошли две надзирательницы и мужчина, которого она никогда прежде не видела. Надзирательницы втащили маленький столик, на котором что-то лежало, прикрытое салфеткой. Одна из надзирательниц показала мужчине на Зою. Кивнув, он приказал:

— Уведите остальных.

Женщин построили в шеренгу и вывели из камеры. Мужчина повернулся к Зое.

— Вы отказываетесь от завтрака?

Зоя утвердительно кивнула.

— Ваш приговор предполагает, что вы должны прожить двадцать пять лет. Если вы не будете есть, вас будут кормить насильно.

Он подал знак надзирательницам, и те, встав по обе стороны от Зои, схватили ее за руки. Она пыталась сопротивляться, но была слишком слаба. Они потащили ее к койке, и Зоя до того, как ее повалили, успела заметить, что мужчина — как потом оказалось, тюремный врач — снял со столика салфетку и взял длинный шланг.

Она крепко сжала зубы, даже почувствовала горечь в горле, а затем потеряла сознание.

Когда она пришла в себя, горло саднило. Значит, они все-таки накормили ее.

Отказавшись от обеда, она приготовилась к неминуемым новым испытаниям, но врач не пришел Не появился он и вечером. И все же она знала, что он обязательно придет утром.

Но утром надзирательница принесла чай с хлебом и, не дожидаясь отказа Зои, протянула ей письмо.

— Вот. Тебе. Только что пришло.

Она победила!

Зоя ничего не сказала надзирательнице. Пусть ее тюремщики, если хотят, делают хорошую мину при плохой игре, подумала она. Она осмотрела конверт, ища марку, но марка была оторвана.

Как только за надзирательницей закрылась дверь, Зося вскочила на ноги.

— Друзья! Поднимем же победный тост во славу этой доблестной женщины, которая нанесла поражение всей Владимирке!

Зоя повернулась к ней:

— Будь осторожнее! Я благодарю тебя. Но не надо лишний раз тыкать им этим в морду.

Дверь опять открылась, и надзирательница знаком подозвала Зосю.

— Ты отправляешься в карцер.

Зося подняла руку в торжественном салюте:

— Я была свидетельницей победы. Ради нее я вынесу любые страдания.

Когда ее увели, Русланова заметила:

— Теперь будет знать, как шутить.

Зоя присела на свою койку. Письмо было от Александры. Почерк был ее. Совсем коротенькое, да оно и неудивительно. Александра прекрасно знает, что чем длиннее письмо, тем скорее его конфискуют.

Дорогая сестра!

Надеюсь, у тебя все хорошо, как и у меня и у моих детей. Виктория выросла в хорошенькую девочку, у нее минные прямые каштановые волосы и красивые глаза. Она зовет меня мамой и во всем слушается. Она очень вежливая и немного застенчивая.

Твоя сестра, Александра.

Наконец-то Зоя узнала, где ее дочь! Она снова и снова перечитывала письмо. Моя Вика! Вежливая и застенчивая...

«Она зовет меня мамой» — эти слова заставили сердце болезненно сжаться, но Зоя поняла, что хотела сказать Александра. Она приняла решение не говорить девочке о настоящей матери на случай, если им не суждено будет встретиться. Зое пришлось признать ее правоту. Это мудрое решение.

Хорошенькая девочка. Длинные прямые каштановые волосы. Красивые глаза. Зоя попыталась соединить все эти детали и представить себе лицо дочери, однако у нее ничего не получалось. Страстное желание увидеть дочь не помогало.

Русланова дала Зое листок бумаги и карандаш, чтобы Зоя ответила Александре.

Дорогая Александра!

Какое счастье получить твое письмо и узнать хорошие новости о моей Вике. Правильно, что она считает тебя своей матерью. Пусть так и будет, ведь может случиться, что я больше никогда в жизни не увижу ее. Что и говорить, я живу только ради нее, но разве это понятно ребенку? Все же, пожалуйста, умоляю тебя, расскажи ей про тетю Зою, которая живет далеко-далеко и очень любит ее. А время от времени целуй ее и говори, что поцелуй этот шлет ей тетя Зоя. Когда она научится писать, попроси ее послать письмо тете Зое и нарисовать для меня какую-нибудь картинку.

У меня нет слов, чтобы выразить тебе благодарность за все, что ты делаешь для моей Вики. Могу лишь послать слова моей любви тебе, а также Юре и Нине.

Зоя.

Она несколько раз перечитала письмо. В нем так мало сказано, а хочется сказать так много. Но Александра, конечно же, и без слов поймет боль ее сердца. Александра сама мать.

Прежде чем положить письмо в конверт, она внимательно перечитала его еще раз. Не придерутся ли к чему-нибудь власти? Нет, вряд ли. Она оставила конверт открытым. Запечатают сами, когда прочтут. А теперь остается только одно: как-то прожить еще один год, когда ей разрешат получить следующее письмо. И если на то будет воля Божья, то это будет письмо от Виктории, а вместе с ним ее рисунок.

ВИКТОРИЯ

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем мне наконец исполнилось семь лет и я пошла в школу. У меня даже была настоящая школьная форма — черный передник и коричневое платье с белым воротничком. Форма, конечно, была не новая, она досталась мне после Нины.

Может быть, всех детей-семилеток отличает оптимизм, я, во всяком случае, была неизбывной оптимисткой. Вновь я пребывала в ожидании радикальных перемен в своей жизни. Уж на этот-то раз я обрету друзей.

Но единственным моим другом в школе стала учительница, Анастасия Лукьяновна, низенькая полная женщина с седыми волосами. Ей было за семьдесят, вот почему, наверное, она могла позволить себе доброжелательное отношение ко мне и, более того, пригласила нас с мамой к себе на чай. Наверно, за свою долгую жизнь она хорошо поняла, что в нашей стране можно в одночасье стать врагом народа, а на следующий день — всеми уважаемым гражданином. На ее памяти режимы сменялись не раз.

Но друг в лице учительницы — о том ли я мечтала? Мне нужны были друзья моего возраста. Увы, среди моих сверстниц для меня не нашлось ни одной подруги. Родители постарались внушить им, что мне нельзя верить, да и водиться со мной — дело опасное.

К тому же дети поняли, что я не совсем такая, как они. Они пришли в школу, не умея ни читать, ни писать, ни считать. А я все это уже умела. Меня научили дома Юра с мамой. Я видела, как они перешептываются, глядя на меня широко открытыми глазами. Я обижалась, но еще выше задирала нос, демонстрируя свое превосходство. Похвалы учительницы перед всем классом лишь усугубляли положение.

Однажды после уроков меня окружили семь девочек из нашего класса.

— Как тебе не стыдно красить ресницы и брови! — заявила одна из них, и ее дружно поддержали остальные.

Волосы у меня в ту пору были светло-каштановые, а брови и довольно длинные ресницы — почти черные.

— А вот и нет! У меня от рождения такие!

Девочки рассмеялись.

— Все-то ты врешь, вруша несчастная! Красишь, красишь!..

Я сунула носовой платок в лужу и протерла глаза и брови.

— Видите? Ничего нет. Они у меня настоящие.

Одна из них так сильно пихнула меня, что я упала.

— Мажешься, да еще и врешь!

Вечером я спросила маму, нельзя ли каким-нибудь способом изменить цвет моих ресниц и бровей. Она улыбнулась.

— Когда вырастешь, тогда и меняй, если захочешь. Только вряд ли ты захочешь. А сейчас они у тебя естественного цвета и очень славного. Ты хорошенькая девочка.

Но мне меньше всего хотелось быть хорошенькой, мне хотелось, чтобы меня любили. На следующий день меня опять нещадно дразнили и, вернувшись из школы домой, я приступила к решительным действиям. На глазах у Нины я сунула в горящую печку гвоздь, пока он не раскалился докрасна. Держа гвоздь тряпкой, я осторожно, чтобы не спалить кожу, провела им по кончикам ресниц и бровям. Потом потерла их пальцами. Результат оказался не самым удачным. От ресниц остались короткие неровные волоски, а в бровях появились голые проплешинки. Но как бы то ни было, оставшиеся подпаленные волоски утеряли свой первоначальный вызывающий цвет.