Увозили ее снова ночью. «Черный ворон» доставил ее на железнодорожную станцию. Вместе с двадцатью четырьмя другими мужчинами и женщинами ее впихнули в купе, рассчитанное на четверых. Окно было наглухо заколочено, в купе стоял смрадный запах от множества человеческих тел. Компания собралась весьма разношерстная: проститутки, уголовники, политические. Когда ввели Зою, все места уже были заняты.

— Зоя! — услышала она.

Она оглянулась. Голос показался знакомым. И тут она узнала Марину, костюмершу с ее студии. Они обнялись.

— Мне дали двадцать пять лет, а тебе? — спросила Зоя.

— Только десять, — ответила Марина и рассмеялась. — А как же, ведь ты была нашим главарем.

Вдруг со своего места вскочил какой-то небритый мужчина.

— Неужели вы ее не узнали? Подвиньтесь, дайте сесть нашей любимой актрисе и ее подруге.

С полки неохотно поднялся еще один человек.

Местом их назначения была Потьма, лагерь в трехстах километрах к северу от Москвы. Там Зою продержали два месяца, а затем ей вынесли новый приговор: двадцать пять лет лагерей усиленного режима с конфискацией имущества и денег и ссылкой для всей семьи. Это означало, что Александру, ее детей и Викторию, если она у Александры, на что так надеялась Зоя, вышлют из Москвы. При мысли о судьбе дочери Зою душили рыдания.

И снова ее перевели в другое место, на этот раз в Сибирь, в челябинскую тюрьму, находившуюся в трехстах километрах от Свердловска. «Почему меня все время возят с места на место? — думала Зоя. — Наверное, хотят запутать следы».

Зоя надеялась, что Челябинск станет окончательным пунктом ее назначения. Однако она ошиблась. Она оставалась там совсем недолго, и снова ей вынесли новый приговор. На этот раз двадцать пять лет тюремного заключения, а не лагеря усиленного режима, и по-прежнему конфискация имущества и ссылка для всей семьи. Мужчина, зачитавший ей приговор, ухмыльнулся и добавил:

— Для отбытия наказания вам назначена Владимирка. Отправление сегодня.

Владимирка. Зоя ужаснулась. Кто не слышал о Владимирской тюрьме? Она находилась всего в ста восьмидесяти пяти километрах от Москвы и считалась одним из самых страшных острогов. Лагерей боялись пуще смерти, но тюрьмы, а Владимирка тем более, не шли с ними ни в какое сравнение. В лагере, если заключенный осиливал тяжелую работу, появлялась возможность поддерживать хоть какие-то человеческие отношения. По лагерю можно ходить, можно общаться с людьми. Хоть что-то. В тюрьме все это было исключено. Чудовищная пустота, однообразие, небытие, разъедающие мозг и разрушающие тело. Может, кому-нибудь и удастся выдержать двадцать пять лет в лагерях, хоть это и мало вероятно, но живая могила, каковой была Владимирка, не оставляла на это никаких надежд.

ВИКТОРИЯ

Мои первые воспоминания связаны с Полудино, деревней в Северном Казахстане; мне было тогда три или четыре года. Сюда после ареста Зои и Марии сослали мою тетю Александру, которую я считала матерью. Много позже я узнала, что от тюрьмы ее спасло только то, что она неодобрительно относилась к Зоиным друзьям-иностранцам, и особенно к американцу Джексону Тэйту. В отличие от Марии, она никогда и нигде не появлялась вместе с Тэйтом и Зоей.

Сразу после ареста Зои ее домработница Шура помчалась к Александре, и она забрала меня к себе. А вскоре после этого Александру, к тому времени уже дважды разведенную, мать двоих детей, выслали в Полудино — хоть и не в Сибирь, но сути дела это не меняло. И поскольку первые мои воспоминания ограничивались степной деревушкой, где проживало всего несколько сот человек, тяжким трудом зарабатывавших себе на скудную жизнь, мне моя жизнь там вовсе не казалась тяжелой. Другой я не знала. Я считала, что живу в нормальной семье — у меня есть мама, которую зовут Александра, брат старше меня на десять лет, которого зовут Юрий, и сестренка Нина, на пять лет старше. Я не ощущала нехватки того, чего никогда не имела, поскольку и не подозревала, что существует что-то иное, чего у нас нет. Ведь не скучаешь же по куклам и другим игрушкам, если никогда их не видела. И не мечтаешь о мясе, если никогда его не_ пробовала.

По моим тогдашним представлениям, деревня Полудино была средоточием всего мира, и я меньше всего раздумывала, какая она, похожа ли на другие деревни. Она представляла собой кучку домишек, построенных посреди степи. А вокруг, насколько хватало глаз, простирались ровные, открытые всем ветрам просторы. Зимой, которая наступала здесь очень рано, наши усилия были направлены на сбор того, что могло гореть, однако печке все равно никогда не удавалось прогреть наш маленький домик так, чтобы растаял лед на стенах комнаты, бывшей одновременно и нашей гостиной, и спальней. Не теплее было и в крошечной кухоньке. Температура двадцать пять градусов ниже нуля была для тех мест обычным явлением, а ветру, несущемуся с дикой скоростью по степным равнинам, ничего не стоило проникнуть в дом через зазор под дверью, в оконные щели и в щели под стенами, потому что дом стоял прямо на земле без всякого фундамента. Уборная была за домом, поэтому в особо сильные морозы или в большие снегопады приходилось заносить в дом ведро.

А летом солнце пекло напропалую, нагревая воздух до сорока градусов. Ручьи пересыхали, сухая, растрескавшаяся грязь покрывала русло, и над деревней нависало зловоние отходов, которые ее жители выбрасывали в ямы, вырытые ими тут же, рядом с домом.

Мама — так я звала Александру до самой ее смерти работала бухгалтером в поселковом совете. Денег хватало только на то, чтобы не умереть с голоду, а рабочие часы длились допоздна, и так шесть дней в неделю. Зимой она каждое утро будила нас задолго до рассвета и мы по мокрому, холодному и грязному полу устремлялись к печке. Завтрак был всегда один и тот же: ломоть хлеба и чашка жиденького чая: скорее кипяток, чем чай. А после этого я на весь день оставалась дома одна, пока из школы не возвращались Нина и Юрий.

Наверное, именно тогда я и научилась легко переносить одиночество; отсюда же исходят и постоянная жажда общения, и робость, которую я чувствовала на людях. И наверное, именно в том истоки моей актерской карьеры, ибо долгий день, единственным развлечением которого бывал обед — как правило, кусок хлеба, — давал огромные возможности для разгула фантазии. Оставаясь одна, я редко выходила на улицу. Иногда из-за погоды, но по большей части из-за людей.

Дважды в неделю мама ходила отмечаться в милицию, чтобы там знали, что мы никуда из Полудино не сбежали. Об этих ее посещениях знала вся деревня. По Полудино пополз слух, что мама — родственница врага народа, а значит, она и ее дети тоже враги народа. Стоило мне выйти на улицу, и я сразу замечала, как шарахаются от меня деревенские жители, крепче прижимая к себе детей. В деревне жили в основном казахи с обветренными лицами и восточным разрезом глаз. Прирожденные кочевники, они с лошадьми и отарами овец разъезжали по всему Казахстану. В большинстве своем люди неграмотные, они с недоверием относились к чужим, и уж тем более к врагам народа. Местные власти всячески потворствовали этому. К нам и относились как к врагам народа и частенько так и называли.

Я упомянула слово «фантазия», но, возвращаясь мыслями к прошлому, не могу вспомнить, каким фантазиям я тогда предавалась. Телевизоров в те времена еще не было, а у нас дома не было и радио, поэтому совершенно непонятно, откуда брались эти фантазии. Скорее всего, они касались таких понятий, как теплота, любовь, еда, но в этом я не вполне уверена.

В зимние месяцы солнце садилось рано, темнело задолго до возвращения Нины и Юрия. Юрий почти сразу отправлялся на поиски работы. Он ходил от двора к двору, предлагая наколоть дров. И хотя к нему относились так же неприязненно, как и ко всем нам, иногда его все же нанимали — в случае, если хозяин дома заболевал или был в отлучке, перегоняя лошадей. Платили ему гроши, но каждая копейка, которую он приносил домой, была для нас большим подспорьем. А в хорошую погоду они с Ниной ходили в лес за сушняком.