Мысли тоже грозили потерей рассудка. Она не решалась думать о дочке: от того, что девочка скоро начнет лопотать и ходить, не сохранив при этом никаких воспоминаний о матери, она испытывала острую боль в сердце.
Не могла она думать ни о Марии, ни о Саше, ни о ком другом. Одному Богу известно, какая их постигла участь. Единственно, о ком она позволяла себе думать, так это о себе, и то лишь потому, что эти мысли не находили никакого отклика у нее в душе. Будущее ее было предопределено, хотя и никак не укладывалось в ее воображении. А все, что относилось к прошлому, за исключением Виктории, — так что это, как не туманная, оставшаяся где-то далеко позади нереальность? Все дорогие ей в той прошлой жизни лица стерлись, померкли в ее измученном сознании. А сама прошлая жизнь представлялась скорее сказкой, чем реальностью.
Можно ли просидеть день за днем двадцать пять лет в этой камере и выйти на свободу живой и в здравом уме? Вряд ли. Да и сколько это — двадцать пять лет, день за днем, день за днем? Но об этом тоже лучше не думать.
Когда в этот день надзирательница принесла ей обед, Зоя выковыряла из куска хлеба непропеченный мякиш и положила его к своим запасам. Есть его нельзя, но все же это какая-никакая еда, а кто знает, когда она может ей пригодиться? Она вдохнула поглубже, втянув в себя воздух, и задержала дыхание, чтобы не чувствовать тошнотворного запаха супа. Так легче подавить отвращение.
На смену серовато-зеленым глазам появились карие, эти ни на секунду не отрывались от глазка. Зоя со страхом представляла себе еще одну ночь, проведенную на табуретке. Но ведь она же тщательно проверила матрас. Там нет клопов.
Она легла и почти тотчас же заснула. Как долго ей удалось поспать, она не знала, за окном было уже совсем темно. Из коридора не доносилось ни звука. К этому часу крики и стоны затихали. Что же ее разбудило?
И вдруг Зоя почувствовала, как что-то легонько щекочет ей губы. Она поднесла ко рту руку, чтобы смахнуть с губ помеху, и ощутила, что у нее под пальцами опять что-то ползет.
Вскочив на ноги, Зоя принялась яростно колотить себя со всех сторон: она вся была усыпана клопами. Ими кишела одежда, волосы, пол Зоя закричала от ужаса и запрыгала по полу. Каждый ее шаг отдавался хрустом раздавленных клопов.
Открылась дверь, и в камеру ворвалась надзирательница. Зоя бросилась ей навстречу.
— Выпустите меня отсюда!
Тыльной стороной ладони надзирательница изо всех сил ударила ее по лицу. Зоя отлетела к стене, больно стукнувшись о нее головой. Из глаз посыпались искры. Она почувствовала, что падает.
Нет, она не может позволить себе потерять сознание. Клопы сожрут ее. Тряхнув головой, она поднялась с пола, цепляясь за стену. Искры в глазах потухли Она провела рукой по лицу, почувствовала боль в том месте, куда пришелся удар. Кожа горела, но не была влажной. Значит, кровь не шла.
— Еще раз завопишь, изобью по-настоящему, — пригрозила надзирательница.
— Клопы... — зарыдала Зоя. — Пожалуйста, посмотрите сами — клопы. — Но надзирательница уже захлопнула за собой дверь.
Зоя стряхивала с себя клопов до тех пор, пока не уверилась, что ни одного не осталось. Потом забралась на стол, предварительно убедившись, что там клопов нет.
Она просидела на столе всю ночь, каждые несколько минут проводя рукой по краям и стряхивая заползавших с пола по ножкам стола насекомых.
И тогда она приняла решение. Она умрет. И даже придумала, как это сделает. С помощью шелковых чулок, которые почему-то у нее не отобрали по прибытии в Лефортово. Утром, когда дежурство примут серовато-зеленые глаза, с кошмаром будет покончено.
Виктории ее смерть не причинит боли. Она даже не знает о Зонном существовании. Если на небе есть Бог, ее дочь, конечно же, сейчас с Александрой, которая воспитает ее как свою собственную.
Через окно в комнату начал просачиваться бледный утренний свет. Зоя огляделась. Клопы исчезли. Лишь пол устилали раздавленные ею насекомые.
Когда принесли завтрак, Зоя, как и прежде, осторожно выковыряла из ломтя хлеба непропеченный мякиш и отложила его в сторону, к припрятанным ранее. Те уже, правда, успели зачерстветь. Оставив себе только последний, она бросила остальные под кровать. Потом выпила кружку кипятка.
Как только серовато-зеленые глаза в глазке исчезли, Зоя чуть-чуть подвинула стол и табуретку, затем, чтобы не привлечь внимания, стала передвигать их на несколько сантиметров всякий раз, как глаза исчезали из щели, пока стол и табуретка не оказались под окном. Дожидаясь, пока глаза в двери снова исчезнут, Зоя притворилась, что спит. В руке у нее был зажат сырой комок, который она, не переставая, мяла пальцами, чтобы он стал мягким и клейким. Сделав вид что ее бьет кашель, она поднесла руку с мякишем ко рту и смочила его слюной.
Наконец глазок в двери зазиял пустотой. Подбежав к ней, Зоя залепила его сырым мякишем.
Быстро стащив с себя чулки она связала их вместе. Потом поставила табуретку на стол и вскарабкалась на нее. Привязала один конец чулка к перекладине решетки, сделала петлю на конце другого и затянула ее на шее.
Усилием воли она заставила себя в последний раз вызвать в воображении лицо Виктории. Потом спрыгнула с табуретки, сбросив ее ногой на пол. Шелковая петля стянулась на шее, и она услышала сдавленные, булькающие звуки — должно быть, их исторгало ее горло. Ноги бились о край стола. Комната закружилась, перед глазами поплыли огненные крути. Ей почудилось, что петля заскользила по шее. Господи, не дай ей развязаться, взмолилась она. Пусть наступит конец.
Первое, кого она увидела, придя в себя, — это двух надзирательниц, опускавших ее на пол. Шелковой петли на шее больше не было. Ее постигла неудача.
Они подтащили ее к кровати и бросили на матрас. И пока одна держала ее за руки, вторая с руганью наносила удар за ударом по груди и лицу. Зоя в слезах мотала головой из стороны в сторону, пытаясь увернуться от ударов, но все было напрасно. Потом внезапная боль словно раскаленным железом обожгла запястья рук, и она потеряла сознание.
Очнувшись, она с трудом открыла глаза. Попыталась поднять руку и посмотреть, что с ней, но руку пронзила такая острая боль, что больше она таких попыток не предпринимала.
Камера была не ее, другая. И тут она вспомнила, что произошло. Все лицо и верхняя часть ее тела так распухли что глаза открывались с трудом. Сжав зубы от боли, она приподняла руки; чтобы хоть посмотреть, что с ними случилось. Пальцы были в гипсе. Надзирательницы переломали ей все пальцы.
Только через несколько дней опухоль начала спадать. Когда с пальцев сняли гипс, какой-то человек сунул ей под нос ее признание. Она едва взглянула на бумаги. Что бы они там ни понаписали все это ложь. А потому ей это уже не интересно, к тому же она понимает, что дальнейшее сопротивление бесполезно.
— И это все? — спросила она. — Всего несколько страниц? Разве этого достаточно?
— Вполне хватит, — ответил он.
Зоя подписала бумагу.
Человек взял ее у нее из рук.
— Мы пришли сюда, чтобы объявить вам приговор. Встать!
— Перед вами? Ни за что!
— Молчать! Вы не имеете права говорить. Настоящим вы приговариваетесь к двадцати пяти годам лагерей усиленного режима.
Зоя кивнула. Лагеря усиленного режима. Не все ли равно? И так и сяк они уничтожат ее, как уничтожили ее отца. Она поглядела на человека, зачитавшего приговор. Судя по всему, он чего-то ждет от нее. Обморока? Рыданий? Мольбы о пощаде? Такого удовольствия она ему не доставит.
— Какое сегодня число? — спросила она.
Он удивленно уставился на нее.
— Двадцать первое февраля.
— В самом деле? — сказала она. — А я-то, услышав всю эту галиматью, решила было, что сегодня первое апреля.
Он ухмыльнулся.
— Отдаю дань вашему юмору. Думаю, однако, что скоро вам расхочется шутить.
На десятый день ее пребывания в Лефортово ей принесли ее одежду и меховую шубку.
— Вас переводят. Одевайтесь.
