Теперь ему было двадцать семь, и он не собирался дожидаться возраста Христа, чтобы исполнить свою миссию. Он спешил… Однако же спешил не до такой степени, чтобы взяться за дело, прежде чем обретет безукоризненную физическую форму. Сегодня срок тренировок закончился. Сегодня начинался его личный крестовой поход. Звонок сделан, время и место встречи назначено. Что дальше? Жизнь покажет. Или смерть?

Растершись полотенцем, Константин оделся и направился прямиком на кухню, чтобы проглотить свой неизменный литр свежего деревенского молока и порцию овсянки с душистым майским медом. Режим. Не такой строгий, как в местах не столь отдаленных, но тем не менее обязательный к исполнению.

Когда он заканчивал завтрак, на кухню подтянулся хозяин квартиры, дядя Ваня. Родственником Константину он не приходился и вообще оскорбился бы, узнай, что постоялец называет его за глаза дядей, да еще Ваней. Сам он величал себя Иваном Леонидовичем. Как в добрые старые времена. Было ему далеко за шестьдесят, имел он профессорское звание и годы научной деятельности за плечами. Если бы не алкоголизм, ходить бы ему в руководителях какого-нибудь научно-исследовательского института, сиживать в президиумах на всевозможных конференциях, строчить монографии и почивать на профессорских лаврах. Однако, на беду Ивана Леонидовича, супруга бросила его во время очередного запоя, и с тех пор покатился он по наклонной плоскости, незаметно для себя превратившись в дядю Ваню. Сдавал пару свободных комнат за триста долларов в месяц, получал какую-то мизерную пенсию, в подпитии грозился тряхнуть стариной и ошеломить мировую общественность грандиозным научным трудом, а сам все пил и пил, не просыхая, уединившись в своей спаленке. Все свободное пространство комнаты было завалено книгами, вот Иван Леонидович и копошился в них, словно седой книжный червь. То Александра Блока возьмется цитировать, то Пушкина, а то вообще Бердяева – и все переврет, напутает по пьяни.

Впрочем, Константина это мало волновало. Поэзию он не уважал, а к философам относился скептически. Если они такие умные, то почему ж до сих пор до истины совместными усилиями не докопались? Каждый свою линию гнет, каждый на себя одеяло тянет… Как те лебедь, рак и щука.

Узнай дядя Ваня про эти крамольные мысли, посещающие Константина, он бы враз потерял к нему уважение, а то и подыскал бы себе другого постояльца. Но Костя умел держать язык за зубами и скрывать свои чувства. Чему-чему, а этому в тюрьме обучаются быстро. Там слово действительно не воробей – вылетит неосторожно, и попал. За одно только «доброе утро» можно запросто верхними нарами поплатиться, очутившись под койкой или у параши. Потому что ничего доброго в тюремном укладе нет и быть не может. А если ты так считаешь, то, выходит, либо издеваешься над сокамерниками, либо имеешь причины для тайной радости. А не подкармливают ли тебя с утреца шоколадом у начальника оперативной части? А не постукиваешь ли ты там, отрабатывая сухую колбаску и хлеб с маслицем?

Разумеется, на воле все было иначе, а дядя Ваня о тюремном прошлом Константина не догадывался.

– Доброе утро, Костя, – чинно поздоровался он и прошествовал к холодильнику, где под видом охлажденной кипяченой воды дожидалась его заветная похмельная доза. Теплая водка в его глотку с перепою не лезла, вот и приходилось охлаждать ее перед употреблением.

– Доброе утро, – откликнулся Константин, звякая посудой в раковине.

Ту, которой пользовался дядя Ваня, тоже приходилось драить, иначе в раковине образовалась бы целая башня из грязных тарелок. Он ведь, как человек интеллигентный, водку привык закусывать.

– Жарко, – пожаловался дядя Ваня, извлекая из холодильника пластиковую бутылочку из-под минералки. – Все время пить хочется.

Это Константин уже давно заметил. Кто пил вчера, тот пьет сегодня.

– А вы чайку, Иван Леонидович, – посоветовал он в тысячный, наверное, раз.

– Какой чай в такую жару? – ужаснулся дядя Ваня, наполняя чашку ядовитым пойлом. В кухне резко запахло алкоголем и ацетоном.

– Но в Азии ведь пьют чай. Нахлобучат меховые шапки, напялят стеганые халаты – и хлебают с восхода до заката.

– Мы не в Азии.

В подтверждение своих слов дядя Ваня влил в себя водку, и его помятое лицо ненадолго разгладилось, просветлело. Стали не так заметны набрякшие мешки под глазами, розовые прожилки на щеках, кое-как выбритая шея, вызывающая ассоциации с плохо ощипанной курицей. Если не особо приглядываться и принюхиваться, то можно было отыскать в нем сходство с классическим рассеянным ученым из приключенческих фильмов. Седой, растрепанный, долговязый – эдакий состарившийся Паганель с головой, набитой самыми разнообразными сведениями и фактами.

– А съем-ка я, пожалуй, помидорчик, – объявил дядя Ваня и немедленно сунул томат в рот, капая себе на грудь розовым соком.

Помидорчик, естественно, принадлежал не ему, но дядя Ваня подобными мелочами себе голову не забивал, а потому сказать спасибо не удосужился.

«Будем считать это рассеянностью», – решил Константин, отмывая сковородку, заляпанную яичницей. Была она оранжевой, значит, готовилась из домашних яиц, купленных Константином.

– А знаешь ли ты, Костя, как попали помидоры в Россию? – осведомился дядя Ваня, вытирая влажный подбородок.

– Из Америки завезли, – ответил Константин. – Вы рассказывали.

– Правда? Странно… И про то, как их сперва ядовитыми считали?

– И про это тоже, дя… Иван Леонидович.

– Полезный овощ, богатый витаминами, – сказал дядя Ваня. – И жажду утоляет, но не очень. Вода в этом смысле значительно эффективнее. – Он вновь наполнил чашку. – Разумеется, кипяченая, не из-под крана.

Водрузив сковородку на плиту, Константин взялся за кастрюлю, облепленную мучной слизью и кусочками теста. В ней, несомненно, варились пельмени. Магазинные, само собой. Те, которые ни одна кошка есть не станет.

– Кажется, полегчало, – решил дядя Ваня, наливая в опустошенную бутылочку воды из чайника. – Пусть охлаждается.

– На случай жажды, – кивнул Константин.

– А как же! Обезвоживание организма смертельно опасно. Тепловой удар гарантирован. А в моем возрасте необходимо заботиться о здоровье. Жара-то какая стоит. Аномальная, ну просто аномальная, – провозгласил дядя Ваня, сверившись с показателями уличного термометра. – А плюс к этому парниковый эффект. Загубили экологию, деятели. И Киотский протокол им не указ… Как вы относитесь к Киотскому протоколу, Костя?

– Сдержанно, – нашелся с ответом Константин и поспешил ретироваться из кухни.

Чего ему хотелось сейчас меньше всего, так это вести ученые диспуты. День выдался ответственный; требовалось сосредоточиться, чтобы контролировать каждый свой жест, каждый импульс, каждое слово. Предоставив дяде Ване возможность опохмеляться до посинения, Константин быстренько оделся и выскользнул из квартиры.

Хоть и прокантовался он в ней полгода, а квартира по-прежнему оставалась чужой. Собственной у Константина не было. Все свое он носил с собой, на сердце. В груди, где, как говорят, обитает бессмертная человеческая душа.

Старушки, сидевшие на скамейке возле подъезда, встретили Костю любопытными, но вполне благожелательными взглядами – успели попривыкнуть к жутковатой наружности соседа. Пара жильцов, с которыми он столкнулся во дворе, тоже не обратили на него особого внимания. А вот на улице, пока Константин пересекал проезжую часть, чтобы уединиться в сквере, началось. Незнакомые люди либо откровенно пялились на него, либо, взглянув мельком, опускали глаза и торопились уступить дорогу.

Константин их не винил. Он и сам не сразу привык к своему новому облику. В свои двадцать семь лет седой как лунь – это раз. Во-вторых, с напрочь изуродованной левой стороной лица. Ну и общее выражение покореженной физиономии, манера держаться, жесткий взгляд. Одним словом, с такой внешностью, как у Константина, надеяться на симпатию окружающих не приходилось. Он и не надеялся. Плевать ему было на симпатию. Во всяком случае, так он твердил себе на протяжении минувшего года: плевать, плевать, плевать!