Зима затянулась, и только в середине марта появились признаки весны. Выйдя на стену, Агнесса д’Орбильи увидела аиста, разгуливающего по затопленному берегу реки, и услышала радостную песнь жаворонка где‑то высоко–высоко в безоблачной синеве. Всюду — и там, на лугу у дальнего холма, и там, где дорога идет вдоль опушки леса, и там, у самой деревни, — всюду вода отражает синеву неба. И ров у замка полон до краев этой синевой. Наконец весна!

Чуть успели просохнуть дороги, как снова во все стороны поскакали гонцы Агнессы д’Орбильи. И снова первым прилетел Старый Орел Жоффруа.

Он пыхтел, отдувался, пил вино, хлопал себя по животу, клялся, рассказывая об успехах набора людей и сбора оружия. Вместе со своим оружейником он соорудил потайные склады в разных местах, такие, «что сам дьявол их не найдет». Всё налаживается наилучшим образом.

— Теперь дело за этим «добряком» королем. Положим, мы поговорим с ним, когда война начнется, он будет тогда посговорчивей. Восемнадцать отрядов на конях, да столько же отрядов лучников, да, как вы говорите, люди епископа заставят Людовика призадуматься! Ха–ха!

И Старый Орел залился громким смехом.

— Вы позабыли еще одно, очень важное и до сих пор не решенное дело, — сказала Агнесса д’Орбильи. — Кто из рыцарей станет во главе войска? Я хотела, чтобы это были вы, сир Жоффруа. — И она протянула ему руку для поцелуя.

Старик вскочил и, пыхтя, нагнулся к ее руке.

— Вы оказываете мне незаслуженную честь. Среди наших друзей есть рыцари родовитее меня.

— Передайте всем рыцарям это мое желание. Пусть они соберутся и решат. Скажите им, что я уверена в их благосклонном отношении ко мне, одинокой вдове, и напомните им, что покойный их родственник и друг, благородный Ожье де ла Тур, носил на своем щите мой знак…

Пришел долгожданный апрель. В саду замка цвели миндаль и вишня. Все приготовления были успешно закончены. Рыцари согласились признать Старого Орла начальником войска. Честь открытия военных действий была пре«доставлена Агнессе д’Орбильи.

Она собрала всех гадалок. Несколько дней они гадали по звездам, по крику петуха, по полету вороны, разгадывали сны. Из дальней деревни была привезена грамотная женщина, умевшая читать гадательную книгу. Наконец, получив десятки благоприятных предсказаний, Агнесса д’Орбильи решила обратиться к своему духовнику. Она не открыла ему тайны задуманного, а только просила благословения предпринять в этом месяце «очень важное дело», от успеха которого зависит ее дальнейшая судьба. Священник решил, что дело идет о вторичном замужестве его духовной дочери, припомнил латинский язык и сказал, что слово «апрель» происходит от латинского «aperire», что значит «отверзать», а вместе с тем и «достигать». Следовательно, предпринятое в апреле намерение должно увенчаться несомненным успехом. Ободренная гаданиями и благословением духовника, Агнесса д’Орбильи отдала распоряжение рыцарю Жоффруа начать войну.

Так по прихоти взбалмошной, хитрой и злой женщины началась кровавая бойня, принесшая неисчислимые беды, разрушения, страдания и смерть ни в чем не повинным простым людям целой округи.

Ив не увидел своего отца. Дю Крюзье на следующий день после суда уехал на охоту, на отдав распоряжения об освобождении узника. Отец Гугон узнал, что Жирара бросили в то же подземелье, и мучения и без того истощенного Эвариста усугубились присутствием человека, оклеветавшего его и повергшего в несчастье. Священник умолял жену рыцаря Рено собственной властью освободить Эвариста. Но она отказалась, сказав, что не может преступить клятву в покорности воле мужа. Дю Крюзье вернулся через неделю. Дозорщики, по его приказу спустившиеся в подземелье, чтобы привести Эвариста, нашли его там мертвым. Дозорщик, светивший фонарем, увидел на шее трупа кровоподтек —• след удушения. Жирар сидел в дальнем углу, закрыв лицо руками, и на вопрос, кто задушил Эвариста, ничего не ответил и рук от лица не отнял.

Сообщив Иву о смерти Эвариста, священник скрыл эти ужасные подробности. Ив принял горестное известие, давно им ожидаемое из‑за тяжелой болезни отца, как неизбежное, но ускоренное ничем не оправданной жестокостью сюзерена.

Через три дня, напутствуемый благословением и наставлениями отца Гугона усерднее изучать науки и продолжать усовершенствоваться в письме — и то и другое откроет ему дорогу в жизнь, — обняв доброго учителя, постояв на деревенском кладбище у холмика свежей земли с низеньким, грубо сколоченным деревянным крестом, Ив пошел обратно в Париж. Позади осталась родная деревня. Так нерадостно встретила она Ива и так грустно проводила. Остались отец Гугон и слепая Жакелина да еще ветхая лачуга с заколоченной дверью и совсем позабытым в ней котом Рагоном.

Поздняя осень. Париж окутан синей дымкой. Издали о холма не отличить, где река, а где дорога. Не видно ни монастырских мельниц, ни городских печей. Замок Малого моста возник вдруг и словно повис в воздухе. Еще долго до вечера, а уже где‑то светится огонек Ив ловил себя на том, что радуется при мысли скоро увидеть знакомых людей, понимал, что эти люди стали ему близкими и большинство из них хорошие и благодаря им Париж стал для него вторым домом.

У ворот мостового замка толпился народ. Поперек дороги стояла тележка с корзинами, укрытыми сухими листьями, запряженная ослом. Бойкая крестьянка, владелица тележки, сыпала словами, доказывая что‑то, то упирая кулаки в бока, то тыча ими в нос королевскому сборщику. Тот в ответ выкрикивал ругательства, ухватив осла за уздечку. Рядом стояла повозка с дровами. Дровосек кричал, чтобы скорей пропускали в город, а его собака, стоя на Поленнице, истошно лаяла, топорща шерсть. Кругом них с выкриками и свистом шныряли мальчишки.

Сквозь эту шумную сутолоку Ив с трудом добрался до ворот.

На мосту — почти никого, туман и дым из труб, холодно. Люди, завернувшись в плащи, нахлобучив капюшоны, спешили к своим очагам. «Железная лошадь» была полна народу. Шумели игроки в кости. Пьяный голос тянул песню. Хохот, брань вперемежку. Хозяин, увидев Ива, бросился к нему навстречу, перекрывая шум своим громоподобным голосом:

— А–а! Вот он, наш школяр Ив! Сюзанна! Сюзанна! Смотри, кто вернулся! Что я говорил!..

— Ничего вы не говорили! — крикнула, подбегая, Сюзанна.

— Замолчи! Не омрачай его радости вернуться наконец в лоно «Железной лошади»! Клянусь, не дождаться февраля месяца, если я не отпущу ему сегодня даром кувшин гренадского!

С этими словами он охватил ручищей шею Ива, прижал его к себе и чмокнул в голову.

Сюзанна стащила с Ива дорожный мешок и с раскрасневшимся лицом, с блестевшими радостью глазами взяла его за руку:

— Идем скорей к магистру Петру, пока он не улегся спать.

Когда подошли к лестнице, Сюзанна тихо сказала:

— У него и переночуешь. Он позволит, я знаю…

На лестнице было темно, но в щели под дверью был Виден свет. Прежде чем постучать, Ив приложил ухо к двери и услышал тихие шаги. На стук ответил тонкий голос магистра Петра:

— Кто там?.

Стукнула отодвинутая задвижка, и дверь осторожно приоткрылась, пропустив свет светильника.

— О! — воскликнул магистр. — Ave, prior discipulus meus![97] Входи, входи… Я собирался лечь спать. Садись вот сюда и расскажи, как путешествовал. Что старик Гугон? Хочешь курицы? Ешь, ешь, наверно, проголодался.

Ив не отказался.

Магистр Петр внимательно выслушал рассказ Ива о поединке барона де Понфора с дю Крюзье, о суде божьем, о смерти отца и о наставлениях священника.

— Да, бессмысленны и мерзостны эти поединки и турниры нашей знати. Свет истинной науки не скоро еще отточит тупой разум этих господ. Не помогут и проповеди клириков, зачастую принимающих участие в их походах и войнах. Мало того — благословляющих господ на эти дела. Мерзок и жесток и дю Крюзье, как большинство их.

Магистр отнесся сочувственно к тяжелым переживаниям Ива, старался утешить его.