Самым неприятным для подполковника было даже не то, что обиженный гость наверняка написал соответствующую бумагу и доложил-нажаловался куда следует, а то, что он, Сергей Орехов, вдруг унизился до того, что замарал свои руки об этого любителя халявных путешествий. А если точнее, то не руки, а кулак… Какой же ты спецназовец с железными нервами, если срываешься, как институтка, измученная хроническим недолюбием. Вывод напрашивался вполне очевидный: прав был доктор, когда списывал подполковника с боевой работы!

– Думаешь, отзовут? – Дрогов снова протянул другу сигаретную пачку. – И чем заниматься будешь, если… Ну, если из армии попрут?

– Попрут, друг мой капитан, непременно попрут, – в глазах Орехова заплескалось подозрительное и малопонятное веселье, но тут же сменилось более подходящей для темы разговора сумрачностью: – А не выгонят – сам уйду. Надоело. Знаешь, за что я всю жизнь армию недолюбливал? За две вещи: за вечное потное состояние и за то, что здесь нельзя послать командира и воинского начальника, когда очень хочется. А хотелось часто. А тебе разве нет? Вот хоть бы и меня…

– Шутить изволите, товарищ подполковник? – невесело хмыкнул капитан, отгоняя ладонью какую-то назойливую местную мошкару, которой сигаретный дым, похоже, был абсолютно по барабану.

– Ни грамма! Уволюсь к чертовой матери, душ приму и об армии забуду, как о страшном сне.

– Так не бывает, – с сомнением покачал головой Дрогов. – Вот так враз возьмешь и забудешь? Да ты и делать-то в жизни больше ничего не умеешь! Ты же этот, как его… самурай по сути. В общем, воин и все такое! Будо, бусидо, что там у них еще?

– А вот тут ты, капитан, ошибаешься, – жестко отрезал Сергей. – Я, может, и самурай и без армии мне скучновато будет, но умею я не только по лесам бегать и глотки резать. Вот, например, наших друзей темненьких учу – и неплохо учу, между прочим! Вон, наши с тобой мальчуганы копченые на всех смотрах-проверках лучшие! Ладно, закрыли разговор – что сделано, то сделано, что уж теперь… Вон, кстати, несется сюда один из наших недорослей – только пыль из-под копыт завивается. На что хочешь могу поспорить, что гадость сообщить торопится! Черный вестник, так-растак его эфиопскую маму…

Орехов угадал: боец принес из штаба распечатку бумаги, сочиненной в далекой Москве. Поскольку общение между российскими инструкторами и местными курсантами несколько затруднялось тем, что русские не знали амхарского, а курсанты, соответственно, не владели великим и могучим языком своего далекого родственника Пушкина, разговаривал подполковник с бойцом по-английски. Хотя старина Шекспир вряд ли признал бы в этой странноватой смеси из амхарского, русского и английского свой родной язык.

– Вот, что и требовалось доказать, – Орехов небрежно щелкнул двумя пальцами по распечатке радиограммы. – Если перевести эту хрень на нормальный язык, то получится такая штука: дуй-ка ты, дорогой Сергей Викторович, домой в Россию-матушку! Так что, капитан, насчет чемодана я угадал. В общем, у нас в модуле где-то была припрятана замечательная емкость с подходящей жидкостью – думаю, настало ее время. Будем отвальную пьянствовать!

Насчет «отвальной пьянки» Орехов слегка преувеличил: громкого и шумного праздника со слезами на глазах не получилось – всего лишь посидели вечерком, выпили по граммов триста из заветных емкостей, которых оказалось целых две. Для двоих здоровых мужиков не так уж и много. Посидели, поговорили. Естественно, чисто по-русски пообещали писать друг другу и вообще… Это «вообще», как водится, включало в себя многое: и обещание не забывать старых товарищей, и нормальное мужское уважение к братьям по оружию, и даже твердое слово непременно помочь в чем угодно, если судьбе будет угодно еще разок столкнуть друзей в будущем.

Наутро Орехов минут за двадцать сложил свои немудреные пожитки, попил крепкого чайку, без особого сожаления окинул взглядом свою комнатушку в модуле и по обычаю присел на дорожку. Через часок подполковнику, по договоренности с местными летунами, следовало забраться в вертушку и отправиться в Аддис-Абебу, а уж оттуда прямиком в столицу бывшего Союза, а ныне Российской Федерации.

Неожиданно для себя Сергей вдруг ощутил легкую грусть и понял, что ему это расставание с жаркой и пыльной Эфиопией, с центром, где он провел много дней, обучая темнокожих коммандос премудростям военного дела и каждодневно с ностальгией вспоминая о далекой заснеженной России, доставляет не много радости. Так уж устроен человек, что, даже покидая вроде бы и опостылевшую больничную палату, он ловит себя на мысли, что будет какое-то время откровенно скучать по людям, с которыми провел сколько-то дней вместе.

– Здорово, Викторович! – появившийся на пороге комнаты Дрогов был собран, свеж и по-командирски энергичен. – Как самочувствие? Головка небось бо-бо малость? На-ка, я тут тебе пивка пузырек принес – только что из холодильничка.

– Хороший ты парень, капитан, – Орехов добродушно усмехнулся, ловко сковырнул с бутылки пробку и без стеснения присосался к горлышку. – Вах, спасиб, дарагой, савсэм хорошо пошло! Ну что, слез лить мы не будем – давай краба, да поеду я к летунам. Там, наверное, вертушка уже лопастями помахивает. Как там у классика: «В Москву, в Москву!» За пряниками, блин…

– Товарищ подполковник, там ребята на плацу построились, – сменив тон, негромко сказал Дрогов, кивая куда-то в сторону. – Наверное, проститься надо бы – все-таки вы не один день с ними прослужили. И ценят они вас, уважают – точно говорю, сам не раз слышал.

– Уважают, говоришь? – Сергей аккуратно поставил опустевшую бутылку на стол и согласно повел головой. – Это хорошо, правильно. Да о чем разговор – конечно, подосвиданькаемся. А точнее – попрощаемся. Слово-то какое паскудное… Ладно, давай, капитан, вперед, к нашим темненьким рейнджерам!

Строй из полусотни темнокожих парней самого разного возраста выглядел молчаливо и внушительно. Пятнистый коричневато-зеленый камуфляж, берцы, черные береты. После команды сержанта из местных коммандос стали по стойке «смирно» и, как обычно на утреннем разводе, поприветствовали командира, начальника и инструктора в лице подполковника Орехова. Сергей молча прошелся вдоль строя, не без грустинки в глазах всматриваясь в лица теперь уже не подвластных ему курсантов, с которыми он пролил не один литр пота на занятиях и учениях. Каждый из курсантов, вопреки обычному воинскому правилу «есть глазами начальство», взгляд перед подполковником опускал – Орехов давно уже знал, что у местных это считается знаком уважения. Пройдя вдоль строя, подполковник вернулся к Дрогову и негромко произнес:

– Ну что, товарищи бойцы, повезло вам – уезжаю я. Теперь вам, наверное, нового инструктора пришлют – может быть, он помягче с вами обходиться будет. Хотя я так вам скажу: лучше здесь, в учебном центре, сто ведер пота пролить, чем потом где-то литр-другой крови. Учитесь, ребятки, хорошенько, а то война двоек ставить не умеет – ее отметка чаще всего в виде креста на могилке, – тут Орехов слегка смешался, припомнив, что перед ним стоят не только христиане, по странному капризу истории составлявшие большинство эфиопов, но и мусульмане. – В общем, удачи вам всем, ребята, и прощайте. Как говорят у нас, в России, не поминайте лихом.

Говорить больше было не о чем, и подполковник просто поднес ладонь к козырьку кепи, или, как говорят гражданские, «отдал честь» – хотя этот международный жест на самом деле именуется «воинским приветствием».

На какое-то время на плацу воцарилась тишина, а затем в строю произошло некое шевеление и к подполковнику подошел один из бойцов. Не говоря ни слова, парень протянул Орехову длинный нож в ножнах темной кожи. Нож Сергей узнал сразу – этой замечательной работой каких-то местных умельцев он любовался не раз и даже слегка завидовал его владельцу. Что рукоятка, что длинный, слегка отливавший синевой клинок, что ножны из толстой кожи, в которых нож прятался почти целиком, – все было настоящим произведением искусства. Орехов по достоинству оценил дорогой подарок и, быстро сдернув с запястья браслет недешевых часов, немного сконфуженно протянул бойцу.