Он побежал, задыхаясь, чувствуя, что его нахлестывает изнутри уже не боль, а страх; именно страх разрывает живот тупым ножом. Тихонько взвизгивая, жмурясь он, с разбега, наткнулся на широкие ворота в кирпичной стене, из деревянной конурки у ворот поднялось что-то мохнатое, большое и крикнуло:
— Куда лезешь?
— Это — какое здание?
— Это тебе не здание, а бойня.
— Спасибо, — пробормотал Платон, зная теперь, куда нужно итти; он даже хотел снять шапку, но шапка не снялась, больно дернув волосы на висках и затылке. Сунув в карманы оледеневшие руки, он пошел вдоль стены, а от ворот вслед ему сказали, должно быть, шутя:
— Завтра утром приходи, баран, — зарежем!
Платон остановился и ноющим голосом, обиженно, едва выговаривая слова, ответил:
— Меня рахат-лукумом отравили, а вы, — эх!
Боль притихла, но терзал стальной холод, мучительно сжимая грудь, сдавливая виски ледяным обручем; но все-таки мельком Платон подумал, что, может-быть, никогда еще ни одного человека не отравляли рахат-лукумом, и что это было бы не так страшно, если бы не мороз.
Сейчас он добежит до полиции, там доктор даст ему лекарство против яда, и если ему станет лучше, он скажет, что отравился сам, а завтра утром или через два, три дня, Агат, узнав, что он не донес полиции и не хочет мстить, попросит у него прощения за то, что отравил, и тогда они будут друзьями на всю жизнь.
От этой мысли стало как-будто не так горько, а впереди засверкал на земле бездымный, золотисто красный костер; Платон бросился к нему, выбежал на площадь, очутился у огня, наступив на лужу растаявшего снега и сунул одеревяневшую от холода ногу настолько близко к живому золоту огня, что рыжебородый извозчик предупредительно сказал:
— Зажаришь ножку, баринок!
От костра на площади было темнее, чем на улицах; две лошади дремали косясь на огонь, на мордах их густо осел иней, один извозчик, стоя у огня, закуривал папиросу, другой, рыжебородый, поправлял концом кнутовища головни в костре. Платон узнал красно кирпичное здание купеческого клуба, бронзовый монумент против него и в синем небе — золотую луковицу колокольни Варвары Великомученицы. Полицейский участок тут, за церковью, в переулке…
Вздрагивая от холода, он грел руки и ноги, простирая их над огнем, прислушивался к боли: становясь все тупее, она тягостно разливалась по всему телу, вызывая неодолимое желание лечь и заснуть.
— Сейчас пойду, — думал он и не шел, воображая испуг и удивление Агата, слушая, сквозь дрему, все более медленный, замерзавший разговор извозчиков.
— Все едино, — говорил рыжебородый, — и у штатского своя судьба, свои неудачи.
Извозчик с папиросой еще более медленно ответил:
— Верно. А все-таки — памятник, который для памяти, ставят на кладбище, а в городе памятники для устрашения.
— Город не огород. Кого пугать?
— Не про то говорю, чтобы пугать, а — не зазнавайся, каков ты ни есть. Потому и ставят на площадях царям памятники, полководцам, генералам…
Платон хотел сказать извозчикам, что отравился рахат-лукумом и чтоб его отвезли в полицию, но припадок рвоты согнул его и, покачнувшись, он едва не упал головою в костер; рыжебородый оттолкнул его, сердито крикнув:
— Эх, вы, туда же, пьете!
Платон, лежа на снегу, сказал:
— Вези…
— Где живешь?
Платон слышал, как другой извозчик говорил издали:
— Везти его нельзя, замерзнет, ему бежать надо.
Рыжебородый потрогал ногою ногу Платона:
— Слышь — беги!
— Не могу, — сказал Платон почти засыпая, обессиленный судорогами.
— Ну, едем!
— Гляди, заморозишь.
— Пьют, а не умеют.
Платона взяли под мышки, поставили на мягкие ноги, потом свалили в сани. Озябшая лошадь поскакала, Платон слышал удары ее копыт о передок саней, шлепки кнута, а когда проезжали мимо монумента, монумент крикнул сердитым басом:
— Куда, дурак? Куда?
Это удивило Платона; уж если монумент может ругаться, так ругаться должен бы не этот, а другой, который стоит перед домом дворянского собрания, тот, конечно, имеет право обругать за патоку и тараканов.
Ехать было мучительно, извне тело сжимали железные тиски холода, изнутри терзала боль, и в то же время хотелось спать. Особенно нестерпимо холодно было голове, все мысли в ней вымерзли, но от этого она стала еще тяжелее и падала куда-то, как птица, лишенная крыльев.
Лошадь бежала подпрыгивая, точно старая собака, извозчик не торопил ее, он посматривал в небо, поглядывал на синеватые льдины в окнах домов, оглядывался на седока, скорченного в санях; потом он, не останавливая бег лошади, перевалился с козел в сани, снял рукавицы с рук своих, обыскал карманы безмолвного, но еще мягкого седока, снял с него часы, хотел снять и шапку, но она не далась.
Тогда, приостановив лошадь, толкая седока руками и ногами, точно куль овса, он вывалил его из саней в сугроб и, хлестнув лошадь кнутом, поехал дальше между заборов и сугробов, под синий, жестоко холодный купол, прикрывший серебряную пустоту.
…Разумеется, вполне возможно, что «нездешний» человек, умерший «на ходу», не тот, о котором я рассказал; что он не так жил, не так чувствовал и думал.
Но все существует лишь для того, чтоб о нем было рассказано. И совершенно недопустимо, чтоб какой-то человек валялся мертвым ночью, у камня, на берегу лужи, и чтоб поэтому нельзя было ничего рассказать.
Конец 1924 г.
Комментарии
Время Короленко
Впервые в ранней редакции входило в произведение «В.Г. Короленко. Глава из воспоминаний», напечатанное в журнале «Летопись революции», 1922, книга I. Как самостоятельное произведение вошло первым рассказом в серию «Автобиографические рассказы», опубликованную в журнале «Красная новь», 1923, номера с 1 по 6, январь-ноябрь. В серию входили также произведения: «В.Г. Короленко», «О вреде философии», «Мои университеты», «Сторож», «О первой любви».
Рассказ «Время Короленко» связан с неосуществлённым замыслом М. Горького написать книгу «Среди интеллигенции».
В отдельном издании, вышедшем под названием «Мои университеты» (издание «Книга», 1923), М. Горьким дана следующая последовательность составляющих сборник автобиографических произведений: «Мои университеты», «Сторож», «Время Короленко», «О вреде философии», «О первой любви», «В.Г. Короленко».
Начиная с 1923 года, рассказ «Время Короленко» включался во все собрания сочинений.
Печатается по тексту шестнадцатого тома собрания сочинений в издании «Книга», сверенному с авторизованными машинописью и корректурой указанного издания (Архив А.М. Горького) и с первопечатным текстом.
В.Г. Короленко
Впервые напечатано как часть более обширного произведения «В.Г. Короленко. Глава из воспоминаний» в журнале «Летопись революции», 1922, книга I.
В письмах к И.П. Ладыжникову от 10 и 16 февраля 1922 года М. Горький сообщал, что написал произведение о В.Г. Короленко (Архив А.М. Горького). По-видимому, очерк по первоначальному замыслу М. Горького должен был войти в книгу «Среди интеллигенции» (нереализованный замысел писателя).
В журнале «Красная новь», 1923, номер 1, январь-февраль, очерк был напечатан со стилистическими поправками в серии «Автобиографические рассказы».
Подготавливая текст очерка для собрания сочинений в издании «Книга», М. Горький в 1923 году дописал заключительную часть (последние 12 абзацев).
Начиная с 1923 года, очерк «В.Г. Короленко» включался во все собрания сочинений.
Печатается по тексту шестнадцатого тома собрания сочинений в издании «Книга», сверенному с авторизованной корректурой этого издания (Архив А.М. Горького) и первопечатными текстами.
О вреде философии
Впервые напечатано в серии «Автобиографические рассказы» в журнале «Красная новь», 1923, номер 1, январь-февраль.