Он церемонно поклонился царю, поцеловал Екатерине руку.

— Опять они за свое взялись! — начал он.

— Стрельцы? Разве же я их не истребил?

— Вдругорядь вырастают, чертово семя, ныне вот Алексея освободить надумали.

— Подробности знаешь?

— Заговорщики собираются сегодня вечером в половине шестого…

— Где?

— В четырнадцатом нумере на Береговой линии, якобы на пирушку…

«Береговая линия… нумер четырнадцать…» — записал царь на листке бумаги.

— Еще что?

— А в два часа ночи они подожгут город…

— В два часа? — Голова у Петра затряслась, лицо задергалось. — Я строю, а они ломают, но теперь уж я вырву их с корнем. Что они говорят?

— О святой Москве тоскуют, Петербург же полагают безбожным и гнусным. Работники мрут-де как мухи от болотной лихорадки, а что строишь ты, государь, посередь топей, они толкуют как браваду а-ля Людовик Четырнадцатый, который заложил Версаль на болоте.

— Остолопы! Мой город будет запором в устье реки и ключом к морю, оттого и должен стоять здесь; а болота станут каналами для кораблей, как в Амстердаме. Сам подумай, пристало ли обезьянам судить!

Он позвонил в колокольчик, прибежал слуга.

— Заложи экипаж! — крикнул сверху царь. — Ну, будь здорова, Катерина, ворочусь завтра утром, не раньше, денек будет горячий, но… Не забудь про письма. Александр тебе пособит…

— А одеваться не станешь, сынок? — отозвалась Екатерина.

— Одеваться? Сабля-то при мне!

— Надень хотя бы кафтан.

Царь надел кафтан, затянул потуже ремень с саблею, схватил палку и одним тигриным скачком спрыгнул с помоста.

— Что ж, так тому и быть! — прошептал Меншиков Екатерине.

— Ты, поди, не соврал, Александр?

— Ради красного словца и соврать не грех! Главное достигнуто, и завтра ты, Катерина, и престолонаследники в детской будете спать спокойно.

— А если его ждет неудача?

— Нет! У него неудач не бывает.

Царь побежал к морю — он не ходил, а всегда бегал бегом. «Жизнь быстротечна, — говаривал он, — надобно много успеть».

Поднявшись на песчаную дюну, Петр увидел у берега шлюпку с пятью гребцами и арестованным голландцем. Тот невозмутимо сидел у руля и попыхивал трубочкой. При виде царя он снял шапку, подбросил ее в воздух и закричал «ура!».

Царь Петр козырьком приложил руку к глазам, а когда узнал своего старого амстердамского наставника и друга Яна Схеерборка, ринулся в шлюпку, прямо по плечам и коленям гребцов, заключил Яна в объятия и расцеловал, да так, что трубка сломалась, окутав его окладистую седую бороду тучею искр и дыма.

Засим царь подхватил старика на руки и, как ребенка, отнес на берег.

— Ну, старый ты шельма, наконец-то я залучил тебя к себе. Увидишь мой город и мой флот, который я сам построил, н-да, ты ведь меня и выучил… Подать сюда экипаж, ребята, и якорь-кошку из шлюпки, мы едем кататься! Живо!

— Господи Боже мой, — сказал старик, вытряхивая из бороды пепел, — привелось-таки перед смертью повидать царя-плотника, мне аккурат…

— Полезай в экипаж, старина, а кошку, ребята, подвесьте на задок. Куда бы тебя усадить? А вот куда — ко мне на колени!

Экипаж был одноместный, и шкипер впрямь поместился у царя на коленях. Упряжка — три лошади цугом и еще одна, четвертая, обок первой.

Щелкнул бич, и царь сей же час затеял игру — будто вышел в море.

— Хорош ветер, а? Двенадцать узлов, тяни шкот, раз-два! раз-два!

Шкипер завидел впереди ворота и, зная царскую необузданность, но и сноровку, закричал:

— Ворота прямо по курсу! Стой!

Однако же царь, встретивши старинного друга, будто помолодел, а вдобавок в неистребимом своем мальчишестве любил авантюры да опасности и потому хлестнул лошадей, свистнул и скомандовал:

— Курс по ветру, полный вперед! Хорошо, хорошо, готовьсь, эгей, оп-ля!

Ворота взяли с ходу, просто-напросто с петель сорвали, старик от смеха аж подпрыгивал у царя на коленях.

Так они промчались по берегу, у городских ворот часовые взяли на караул и отсалютовали, на улицах народ кричал «ура!», а когда экипаж подлетел к адмиралтейству, грянули пушки, и матросы встали по реям. Царь же, всерьез или в шутку делая вид, будто он в море, скомандовал:

— Отдать якорь!

С этими словами он швырнул кошку на стену, так что она зацепилась за факельный зажим — тот погнулся, но не лопнул. Зато лошадей, не успевших остановиться, рвануло назад, и они упали на колени. Передняя в упряжке больше не встала, околела от последствий взятия ворот.

Три часа спустя, осмотрев флот и верфи, царь и Ян Схеерборк сидели в матросском кабачке. Экипаж стоял у дверей, заякоренный за соломенную крышу.

Водка на столе, трубки дымят. Говорили друзья о делах серьезных; царь сделал шесть визитов, один очень важный — в Военную коллегию, откуда вышел к ожидающему шкиперу в большой ажитации. Но, обладая необычайной способностью стряхивать с себя неприятности и менять настроения, он был теперь лучезарно весел.

— Спрашиваешь, где я беру жителей для моего города? Так вот, первым делом я привез сюда пятьдесят тысяч работников, это была основа; потом приказал всем чиновным людям, священникам и значительным помещикам поставить здесь по дому — хотят они жить здесь, нет ли! И ныне у меня в городе сто тысяч!.. Знаю, людишки судачат, что я-де строю города, а сам в них не живу. Так я и строю не для себя, а для россиян. Москву ненавижу, там разит татарином, предпочитаю жить в деревне, и это никого не касается… Пей, старина, у нас целый день впереди, до пяти часов, но к тому времени мне надобно отрезветь!

Старик пил с оглядкой и не знал толком, как ему вести себя в столь великородной компании, хоть и изрядно напоминающей матросскую.

— Расскажи-ка, что про нас говорят в народе, ты, поди, целую кучу этаких историй припас, а, Ян?

— Слыхал кой-чего, оно конечно, только негоже это…

— Ладно, тогда я сам расскажу. Про циркуль и сыр знаешь? — спросил Петр. — Нет? Ну, слушай: царь до того прижимист, что всегда носит в кармане готовальню. Обмеряет циркулем кусок сыру, не убыло ли с последней трапезы. Хороша побаска, а?.. Или вот такая: есть у царя питейный клуб. Как-то раз отмечали они какой-то праздник, и гостей на трое суток заперли — пусть, мол, бражничают. У каждого за спиною стояла лавка, а подле оной — две полубочки, в одной снедь на три дня, в другой пусто, она предназначалась для сокровенных дел, ну, ты понимаешь…

— Ох, страсть-то какая…

— Этак вот веселятся в Петербурге… Ты не слыхал, что я еще и зубы деру? Во дворце у меня якобы целый мешок зубов стоит, а помимо того, я-де в лазарете оперирую; намедни будто столкнул я в воду женщину, страдающую водобоязнью, а она взяла да и померла.

— И народ в это верит?

— Еще как верит, черт побери! Остолопы они, видишь ли, но я им ослиные-то уши окорочу, языки прижгу…

Глаза у царя засверкали, и было совершенно ясно, о чем он думал. Однако ж при всей бесхитростности у него вроде как имелись запоры, и даже под куражом он больших своих секретов не разглашал, разве только маленькие.

Вошел адъютант, что-то шепнул царю.

— Ровно в пять! — громко ответил Петр. — Шестьдесят гренадеров, с боевыми патронами, при ножах! Ступай!.. Так вот, Ян, — продолжал он, совершив в мыслях очередной скачок, — я куплю твои ткацкие станки, только больше пятидесяти рублей за штуку не дам.

— Шестьдесят, шестьдесят…

— Ах ты, голландец чертов, сквалыга, коли я даю полсотни, так для тебя это честь… да-да, честь!

С опозданием закипала ярость, связанная с сообщением адъютанта, а вовсе не с ткацкими станками, но так или иначе горшок кипел, и крышку надобно снять.

— Вам, бакалейщикам поганым, лишь бы народ обдирать, лишь бы обдирать! Но ваше время кончилось! Пришла пора англичан! А они не вам чета!

Шкипер Ян нахмурился, и это еще сильнее раздразнило царя, однако он не мог сердиться на старого друга, хотел найти удовольствие в его обществе и оттого переменил тему.