Сегодня «Городской погребок» с удовольствием раздавил бы соперника последними вестями, если бы заранее знал о его приходе, но по телефону ему только сказали о двух анонимных господах; обед для них был готов, и изменить что-либо было уже нельзя, так что приходилось мириться с неизбежным.

Асканий был возбужден, кичлив, задирист, говорил громко и как бы без стеснения.

— Масло! Да это ж наполовину маргарин! За такое положено штрафовать или сажать в тюрьму! Ну ладно, мы люди не гордые. Хлебная водка? Да ее же гнали из картошки… я знаю, у нас ее продают за хлебную, но, скажем, в Германии она считается подделкой… Херес по три кроны и пятьдесят эре, — продолжал он, — когда это всего-навсего марсала ценой в полкроны. Шамбертен, а точнее, бон… ну, это еще куда ни шло, пить можно… Молодой картофель… хотя на самом деле он старый… бекасы, иначе именуемые дроздами-рябинниками, и так далее в том же роде…

Хозяин «Погребка» на протяжении всего обеда не выходил из-за стойки; он то надувался, то съеживался, то шипел от злости, но в любом случае молчал. Он прекрасно знал, почему молчит, причем присутствие при этом шквале критики адвоката внушало ему особые опасения.

После обеда господа удалились в специальную комнату для кофе, голую, неуютную, со слишком высоким потолком и слишком большим количеством дверей, — обычную жилую комнату, приспособленную под кофейню. Асканий и тут не унимался с критикой, но потом, когда им подали заказанное, предложил выпить на брудершафт, правда честно признавшись, что побудили его к этому соображения удобства: так проще разговаривать. А потом пошло-поехало.

— Ты, братец, ничегошеньки не знаешь, — приступил к рассказу Асканий, радуясь тому, что сам преподносит удивительные вести, — только пока ты пребывал в своем любовном угаре, тут под шумок происходило много всякого… Представь себе: этот отъявленный негодяй дал в газету материал для заметки «Секреты кухни», в которой, пусть и обиняками, указывает на меня. Вот почему я сегодня столько наговорил в ответ. Но теперь кое о чем еще.

Асканий встал и вместо продавленного кресла перебрался на высокий стул, поскольку ему хотелось возвышаться, доминировать.

— Этот отъявленный негодяй из чистой зависти попытался воздействовать на компанию, чтобы она отняла у меня право торговать спиртными напитками. Можешь себе вообразить?!. Три дня я прожил в страшном неведении; обращался к бургомистру, к секретарю губернского управления, наконец, к самому губернатору… и добился того, что права мне оставили… Но, дабы пресечь дальнейшие поползновения, дабы не предпринималось новых попыток в том же направлении, я… придумал… потрясающую… штуку… Конечно, это может показаться смешным… — Асканий горько усмехнулся над самим собой и продолжил: — Я… придумал… потрясающую… штуку… которая, как я сказал, раз и навсегда пресечет новые попытки в том же направлении. Когда-то, давным-давно, это было на пароходе между Килем и Корсёром, что совершенно не важно, один чудак захотел поубавить мне гонору, так я ему ответил…

Видимо, теперь этот ответ показался Асканию менее убийственным, чем представлялся тогда, поэтому он, учуяв возможное фиаско, прервал свои воспоминания и повел рассказ дальше.

— Так вот, я купил дом, просторный новый дом, без закладов, и знаешь, где он находится?

Догадаться было невозможно, поэтому усталый Либоц наклонил голову сначала вправо, потом влево, что должно было означать: нет, не знаю.

Асканий поднялся, взял адвоката за локоть, как будто собирался арестовать его, подвел к окну и, расхохотавшись, молча указал на ту сторону площади.

Либоц не мог не выразить удивление.

— Да-да, Асканий купил дом… прямо напротив здешнего «Погребка»… И теперь я переезжаю в него и вместо старого трактира устраиваю первоклассный ресторан с кофейней, так что «Погребок», можно сказать, доживает последние дни.

— Неужели ты собираешься бросить старое место, братец, с его садом и обширным кругом завсегдатаев? Это же рискованно!

— Не-а-а, совсем не рискованно, потому как винная компания посчитала мое старое помещение недостаточно современным и просто антисанитарным.

— Разумеется, это меняет дело, и все-таки дело рискованное.

Асканий снова возразил, и между ними развернулась часовая дискуссия, совершенно бессмысленная, поскольку ни один, по обыкновению, не желал уступить.

Достойнейший человек Асканий, который всегда говорил едва ли не шепотом и пуще всего любил, когда его называли человеком воспитанным, теперь открыто бахвалился и напоминал воздушный шар, рвущий канаты, чтобы скорее подняться в воздух. «Городской погребок» стал для него взятой у неприятеля крепостью, а здешний хозяин — военнопленным, который, придет срок, подлежит казни. Асканий разглагольствовал в таком духе до самых сумерек, когда официант принес свежий номер ведомостей.

Либоц развернул газету рассеянно, как бы от нечего делать, но у него тут же задрожали руки, отчего газета громко зашуршала.

— Что случилось? — равнодушно бросил Асканий, едва ли не обиженный тем, что внимание собеседника отвлеклось от его рассуждений на что-то иное.

— Ужасно, — сказал Либоц, — просто отвратительно!

— Опять заявляет о себе компания?

— Нет, вовсе не то! Представь себе, братец, мой писарь совершил растрату, и я, дабы убедиться в этом, рассказал историю Черне, попросив его, однако, не предпринимать никаких действий. А он взял и предпринял: поместил сообщение о том, что Шёгрен растратил деньги и сбежал.

Дело было нешуточное, но Асканий только разозлился, что ему не дают развивать его планы.

— Проблема не стоит выеденного яйца. Прислуга и помощники всегда крадут…

— Он испортил себе карьеру…

— Перестань… загремит месяца на три в тюрьму, а потом его отпустят в Америку.

— Как можно говорить такие вещи?

— Ты лучше скажи: разве компания обошлась со мной по-человечески? Представь себе, она хотела отнять у меня права, хотела лишить меня хлеба насущного…

— За это брату следует поблагодарить прокурора Черне!

— Не смей дурно отзываться о Черне, он мой друг, он выше всех остальных, он выдающийся профессионал, не-о-бык-но-венно осведомлен о людях, превосходно знает местную обстановку…

Либоц догадался, что это прокурор разгласил кухонные секреты после ночного бдения в павильоне, когда полусонный Асканий сам разболтал их, однако ябедничать адвокат не собирался, а потому молча слушал хвалы Иуде, сделавшему из доверительного разговора донос. Себялюбие и предвзятость мешали трактирщику воспринимать факты, его нельзя было пронять никакими неопровержимыми доказательствами. Не будучи бестолковым по натуре, он поглупел от высокомерия и самоослепления.

Адвокат собрался было домой, но это и вовсе разъярило Аскания, который стал швыряться обидными словами насчет картежа и пьянок, игр с девичьими чувствами, дармоедства и прочего, в общем, всего нагромождения сплетен и лжи вокруг Либоца.

Когда адвокат сделал слабую попытку защититься и произнес одно-единственное слово «клевета», трактирщик подхватил сие понятие и принялся давать ему длинные определения, привлекая все известные ему синонимы как этого слова, так и слов «ложь», «сплетни», «досужий вымысел».

— Ясное дело, клевета, я ведь только и занят распространением вымысла, который либо придумал сам, либо слышал от других, либо вычитал в газете, где всегда печатают одни враки…

Тут Асканий весьма удачно вырулил на прежнюю дорогу и стал опять мусолить тему кухонных секретов; рассуждая о том, кто же мог его выдать, он заменил слово «выдать» на «оговорить», и постепенно в нем зародилось подозрение, что Карин во время своей недолгой помолвки могла слишком доверительно болтать с женихом, а потому его секреты, скорее всего, разболтал Либоц…

Тот заверил Аскания, что Карин никогда не возводила поклепа…

— Ах она не возводила поклепа? Значит, ты хочешь сказать, что это правда? Значит, ты, как и этот негодяй, считаешь, что я подаю на стол не еду, а подделку?