— А каким вы тогда пели голосом, господин трактирщик?

Асканий сделал вид, будто роется в памяти, прикинул, не лучше ли соврать, попробовал ложь на язык и, наконец, ответил — дипломатично и не слишком обидно, но все же так, чтоб неповадно было и дальше задавать столь наглые вопросы:

— Да будет вам известно, уважаемые господа, что в хорошо спевшемся мужском квартете всего один голос, да-да, один за всех и все за одного… И если вы имеете хоть малейшее представление о великом и многотрудном певческом искусстве, то должны знать, что в нем одинаково важны все голоса, независимо от того, называются ли они первым или вторым тенором либо первым или вторым басом.

Тут трактирщик несколько переборщил, и предлог, под которым он оставил собеседников в неведении о том, что был всего лишь вторым тенором, разозлил прокурора, издавна тоже певшего в квартете. Шампанское придало ему куражу, и, поскольку Черне не желал больше слушать поучений, он как бы между прочим сообщил, что в студенческом хоре исполнял партию первого тенора.

Последовала гробовая тишина, и в продолжение этой паузы Асканий боролся с самим собой, со своей гордостью, со своим чувством справедливости. Если он поднимет опасное яблоко раздора, он пропал, ведь, похоже, и Либоц готов взять сторону студенческого хора… Нет, он предпочел уклониться от сражения, дабы не отступить, пойти в обход, дабы не споткнуться.

— Бывает два вида пения, милостивые государи, — шепотом произнес он, — как бывает много разных вин, сигар, кушаний, ликеров, вы согласны? Так вот, бывает пение как искусство, или артистическое пение, и бывает пение естественное, безыскусное, вы следите за моей мыслью? Я, например, занимаюсь артистическим пением, и то же самое можно сказать обо всех музыкально образованных людях, к какому бы классу общества они ни принадлежали. Посему я, в виде достойного ответа на сделанное прокурором Черне не совсем уместное замечание, прошу вас поднять бокалы за… искусство!

— Браво! — вскричал прокурор, который был слишком ленив и падок до удовольствий, чтобы тратить порох на ссору, а потому с радостью воспринял предложенный старым безыскусным певцом тост за искусство, тем более что тот всегда обеспечивал его дармовой выпивкой.

Либоц провел рукой по лицу, стирая с него ухмылку, а заметив, что Асканий дошел до состояния полной глухоты и слепоты, оборотился к Черне и громко произнес:

— А он занятен, этого у него не отнимешь.

Время двигалось к полуночи.

— Поговорите о чем-нибудь приятном! — велел трактирщик, не столько потому, что ему хотелось послушать, сколько ради того, чтобы самому отдохнуть; после чего переменил позу, всем своим видом давая понять, что готов терпеливо и покорно выждать до конца разговора, между тем как сам перебирал в голове мысли, намечая, о чем будет его следующий рассказ.

Черне, хорошо знакомый с этой тактикой, повернулся к Либоцу и заговорил о Париже, причем адвокат охотно отвечал на его вопросы и дополнял его сведения.

Будь на месте Аскания обычный человек, он бы вслух удивился, что уважаемые господа, оказывается, тоже бывали в Париже, и, улыбнувшись по поводу того, какого свалял дурака, постарался бы шуткой вызволить себя из неловкого положения; но Асканий был человеком необычным, поскольку наряду с замечательными качествами обладал изрядной субъективностью, властностью и себялюбием. Он был центром этого тесного мирка голодных должников, живших за счет его благодеяний, а потому пение и Париж составляли его исключительную собственность: никто иной не имел права касаться их. Услышав, что его друзья видели Париж, о чем он, впрочем, знал и раньше, трактирщик хотел было вмешаться в их беседу с возражениями и поправками, но его остановила собственная гордость, так что он, шумно попыхивая сигарой и задыхаясь от напряжения, лихорадочно пытался найти новую тему для разговора, которая бы оборвала нить теперешнего.

Кто-то из расходившихся посетителей заглянул в окно, и Асканий, воспользовавшись случаем, встал и опустил штору.

— Мне кажется, пора занавесить окна, — объяснил он и, усевшись на место, спросил: — Не желаете ли поднять бокалы?

Прокурор залпом опустошил свой, однако не упустил нити разговора про Париж. Либоцу, этому другу всех людей, стало жаль томившегося смертной мукой Аскания, поэтому он прервал тираду Черне словами:

— Давайте выпьем за здоровье нашего хозяина.

Этот бокал оказался решающим: после него с действующими лицами начали твориться метаморфозы, какие опытные драматурги приберегают для четвертого акта. Прокурор сделался спесив, нагл и вызывающ и затеял с трактирщиком обсуждение Шекспира. Асканий не молчал в ответ, но разговор напоминал петушиную схватку — оба старались перекричать друг друга и ждали, когда кончит высказываться противник, не для того, чтобы отозваться на его слова, а чтобы продолжить плести свое.

Асканий даже не слушал прокурора и с омерзением отворачивался, пока тот говорил, как бы давая понять: ну-ну, пори свою чушь, сейчас я тебе задам.

Спор вышел на широкую дорогу цитат, коих Черне знал великое множество, тогда как у трактирщика была в запасе всего одна и он готовился пустить ее в дело, когда наступит подходящий момент.

— Нет, — кричал прокурор, — вот поистине великие слова, и их произносит Макбет:

— Фи! — прошипел Асканий. — Куда благороднее и глубже сказал то ли Отелло, то ли Гамлет… сейчас, минуточку…

Но память отказала, трактирщик не сумел привести цитату, и его молчанием поспешил воспользоваться прокурор:

— А король Лир провозгласил:

— Пожалуйста, не будем столь непочтительны, — прервал Либоц, который только недавно вступил в храм любви и для которого женщина оставалась святыней.

— Это ирония! — возопил Асканий. — Тому, кто не понимает иронии, милостивые государи, не следует рассуждать о Шекспире. Возьмем для примера фразу… по-моему, из «Венецианского купца», но какое это имеет значение?.. Там сказано, что жизнь создана из того же вещества, что наши сны[66], но Шекспир имел в виду совсем другое, он вложил эти слова в уста психу, чтоб всем было ясно, какой он псих… поэтому толковать великого поэта надлежит крайне осторожно, и заниматься этим могут исключительно люди, которым от рождения дано понимание великого, прекрасного, подлинного… в жизни и в природе…

Сие высказывание стоило Асканию слишком больших сил, и теперь он вступил в новую стадию: закрыл глаза и впал в транс, во время которого душа его отсутствовала, тогда как руки были поглощены зажиганием непрестанно тухнувшей сигары. Впрочем, тело тоже не полностью бодрствовало, поскольку пепел трактирщик сбрасывал в бокал для шампанского.

Прокурор, которому здорово убавили спеси, совсем потерял чувство такта и распустился: он взял бутылку с коньяком, налил половину обычного стакана, отхлебнул и прополоскал рот, после чего опрокинул стакан в себя.

Асканий, вероятно, сохранил зрение в руке, так как полусонный, с закрытыми глазами, нащупал ту же бутылку, жадно схватил ее за горлышко и прижал к тому месту жилетки, где находился кармашек для пенсне.

Тут раздался ворчливый голос Черне, который почуял вкус крови и говорил не таясь, убежденный, что трактирщик ничего не воспринимает.